Не желая терять времени, Димка быстро переоделся и, прихватив пакеты с мусором, выскочил во двор. Избавившись от мешков, он сходил за свежим хлебом и вернулся домой.
Укрепив ножки стола шурупами, он установил его на место, задвинул ящики и только после этого с замашками опытной хозяйки разложил гладильную доску и, включив утюг, принялся за белье. Но все это время с его лица не сходило озабоченное выражение, а в движениях чувствовалось какое-то странное нетерпение. Догладив белье, он с облегчением отключил утюг.
"Нет, видимо, произошла какая-то генетическая ошибка. Наверное, вместо меня должна была родиться девочка, - подумал он. - Мужчины просто не могут быть настолько любопытны, а я уже ничего не могу с собой поделать", - с досадой отметил он этот очевидный для него факт и, пройдя в кабинет отца, достал из нижнего ящика коричневую папку.
- Интересно, что там может быть? - бурчал он себе под нос, раскрывая папку прямо на гладильной доске. - Совсем тоненькая. Может, пустая?
В папке был всего один рассказ. Горя от нетерпения, Димка достал его и тут же, стоя, принялся читать.
"ЗАКЛИНАНИЕ"
Тонким пронзительным голоском запел свисток чайника на плите, звонко стукнула упавшая на пол ложка, злобно зашипела вода в кране, где-то наверху глухо охнула захлопнувшаяся дверь - и Вадим Евгеньевич проснулся. Он посмотрел на часы. Начало восьмого, можно было не спешить. Из кухни доносились шлепающие шаги Лиды и ее монотонный голос, отчитывающий Димку за вчерашнюю тройку по контрольной. Вадим Евгеньевич поморщился. Он уже давно стал замечать, что голос Лиды его раздражает. Как он мог когда-то слушать ее часами, восторженно заглядывая в глубокие карие глаза и перебирая пальцами ее длинные черные локоны? Куда все это ушло? Теперь он, каждый день наблюдая эту раздраженную, рано начавшую седеть растрепанную женщину, неустанно спрашивал себя: как могло случиться, что они связали свои судьбы, они, такие разные, такие ни в чем не похожие люди? Конечно, хозяйка она хорошая - всегда вовремя готов обед, всегда есть свежая рубашка и выглажен костюм. Да и дома, надо отдать справедливость, всегда чисто и уютно, всегда порядок, а уж о Димке и говорить нечего - такую мать, как Лида, еще поискать. Но почему ей нет дела до своей внешности? Почему у нее нет глубоких интересов? Почему она не растет, не развивается? Она совсем потерялась среди этих кастрюль, тряпок, утюгов, веников и тазов. А фигура? Куда подевалась ее талия, которой когда-то завидовали все девчонки из ее группы? Нет, что ни говори, а с Олей ее даже сравнивать нельзя. Оля...
Вадим Евгеньевич повернулся на бок и вздохнул.
Олю он заметил еще на первом занятии фольклорного кружка, руководителем которого он был. Да, он сразу обратил внимание на высокую русоволосую девушку, которая, затаив дыхание, ловила каждое его слово. На кружок она всегда приходила раньше всех и не пропустила ни одного занятия.
Оля оказалась глубоко и страстно увлекающейся натурой, вдумчивой и необычайно работоспособной. Уже через полтора года существования кружка она стала его старостой и правой рукой Вадима Евгеньевича. Больше того, во многом благодаря именно ее увлеченности и энергии, их кружок стал настолько популярным на факультете, что среди желающих попасть в него стали проводить конкурсный отбор.
Каждое лето несколько групп из кружка ездили по селам в поисках былин, сказаний, песен, обычаев и обрядов, а осенью проводились семинары - отчеты этих поездок.
Вадим Евгеньевич вспомнил тот теплый июльский деревенский вечер, насыщенный запахом скошенной травы, когда они с Олей под звездным небом возвращались от местной песенницы. Шли медленно, прогуливаясь. Шли и молчали под впечатлением интересной встречи, всего услышанного и записанного. Потом долго стояли под березами на берегу деревенского пруда и вслушивались в нарушаемую сказочными звуками тишину. Вдруг, тихонько вздохнув, чистым высоким голоском Оля задумчиво запела:
- Снежки белы ли да пушисты
Покрывали все поля,
Одного лишь поля не покрыли -
Горя люта моего,
Есть кусочек среди поля,
Одинешенек да стоит.
Он не клонит к земле да ветки
И листочков нет и да на нем,
Только я одна, бедна-несчастна.
Все горюю по милом;
День горюю, всю я ночь тоскую,
Понапрасно слезы лью.
Слеза канет, снег да растает,
В поле вырастет и да трава.
Никто травушку ли да не любит,
Никто замуж не берет.
Пойду я с горя в чистое поле,
Сяду я на огород,
Посмотрю я в ту дальнюю сторонку,
Где мой миленький да живет.
Повинуясь настроению этого чудного вечера, присутствию молодой
необыкновенной девушки, своему душевному подъему, Вадим Евгеньевич низким мягким голосом негромко подхватил:
- Уж вы, мысли мои,
Вы скажите про несчастье про мое:
Долго ли мне жить-то будет до такой беды напасти?
Бедно сердце мое,
Постоянно оно тужит, сердце мое,
Тоскует-горюет оно
Все по прежней своей воле-волюшке...
Куда воля делась у меня,
Куда спо... ох, сподевалась?
Кабы мне-то, молодчику, ох, кабы разудаленькому
Нажить прежня своя воля-волюшку,
Взвился бы я очень далеко-далеко,
Где бы мне прилюбилось, молодцу,
Тут бы я, ох, как спустился ко своей бы любушке,
Сел бы я на... ох, как на крылечко,
С красного крылечка, ох, на окошечко,
Стал бы я свою любушку честь лестью уговаривать,
Ласковым словечушком убаивать...
Широко раскрытыми глазами Оля смотрела на него. Ее дрожащие горячие руки опустились ему на плечи. Забыв обо всем на свете, он жадно целовал ее теплые мягкие губы и пылающие щеки...
С этого вечера и открылась их непонятная молчаливая любовь. Они ни слова не сказали о ней друг другу, но оба о ней знали.
А осенью у Оли начался последний курс, очень насыщенный и очень трудный, но она аккуратно посещала все занятия кружка, после которых Вадим Евгеньевич провожал ее домой, не обращая внимания на перешептывания ее любопытных подруг...
Шаркающие просторными тапками шаги Лиды оторвали его от приятных воспоминаний.
"Идет будить", - подумал он и крикнул:
- Я уже встал. Завтрак готов?
- Как всегда. Иди, мойся, - ответила Лида через дверь и вернулась на кухню.
