Настя сидела на истоптанной траве и плакала, не замечая ни раскиданных цветов, ни рассыпавшихся бубликов, ни своих трусливо убегающих обидчиков.

                                                   "УЗНИК"

    Торжественно-радостный перезвон огромных башенных часов взмыл ввысь вслед за напуганными этим звуками птицами, завис на мгновенье над площадью и раскатистым фейерверком осыпался на город. А вдогонку уже неслись первые гулкие удары.

    - Раз, два, три,... - хором считают дети, играющие на площади.

    - ...Четыре, пять, шесть... - озабоченно хмурит брови домохозяйка, выходя из магазина.

    - ...Семь, восемь... - сверяет свои часы с городскими спешащий по делам служащий.

    - ...Девять, десять, одиннадцать... - шепчет молоденькая продавщица и тихонько вздыхает - до вечера еще далеко.

    Каждый раз звуки эти, долетавшие до тюрьмы, будоражили ее обитателей.  Одни слушали их с тоской и болью, другие - с надеждой и ожиданием, третьи - с отчаянием и ненавистью.

    Но был здесь человек, который всегда оставался равнодушным к этому пульсу городской жизни. Он не вел счет ни дням, ни годам. Зачем? Пожизненное заключение не давало ему никакой надежды на свободу. Да он как будто и не помышлял о ней. Пил, ел, спал, дышал - вот  все, что составляло его существование. Часами мог лежать на узкой тюремной лежанке, бездумно уставившись в потолок остекленевшими глазами. Никогда не заговаривал с надзирателями, ничего не просил и не требовал, был всегда тих и безразлично спокоен. И глядя на его маленькую тщедушную фигурку, на простодушное бледное лицо с бесцветными глазами и белесыми ресницами, можно было только теряться в догадках о том преступлении, за которое так страшно был наказан этот неприметный человечек.

    Время шло, облетал ароматный цвет садов, гнули ветки к земле тяжелые спелые плоды, окутывало золото опавшей листвы пушистое снежное покрывало, вновь набухали почки под весенним солнцем, и все это было где-то там, в другой, яркой, далекой и забытой жизни. Весь мир заключенного сузился до пределов крохотной, душной, полутемной камеры, где не было ни дня, ни ночи, а текло одно безликое и протяжное Время.

    Но как-то среди дневной дремы почудился узнику еле слышный перезвон. Он был очень тихий, но настойчивый и вносил в душу какую-то непонятную сумятицу. Узник долго лежал, затаив дыхание и прислушиваясь к странным звукам, пока, наконец, не понял, что это просто весенняя капель. Ему вдруг стало отчего-то тревожно и тоскливо. Это было необычно, непонятно и как-то пугало. Он сел, свесив босые ноги и крепко охватив голову руками, пытаясь унять неожиданно взявшийся откуда-то озноб, но это не помогло. Тогда он быстрыми нервными шагами заходил по камере - казалось, так легче справиться с внезапно охватившим его волнением, но неожиданно заметил на грязных стенах и закопченном потолке солнечные зайчики и ощутил такой горячий толчок в груди, что поневоле снова сел.

    Этот день навеки поселил в нем беспокойство и тоску. Звонкая весенняя капель словно пробудила узника от долгой спячки. Он напряженно вслушивался во все долетавшие до него звуки и даже стал внимательно присматриваться к людям, которые по долгу службы посещали его камеру. Он заметил, что они разного возраста, очень непохожие друг на друга, да и запах у каждого был свой: от одного пахло крепким трубочным табаком, от другого мятными жвачками, а третий, самый молодой, всегда был надушен одеколоном, резкий запах которого надолго оставался в камере.

    Весна в том году выдалась особенно скоротечной, бурной. Рыхлые бело-голубые сугробы вдруг почернели под ослепительным солнцем, съежились, опали и, как по волшебству, растеклись веселыми быстрыми ручейками.

    Но талая вода скоро сошла, не было больше солнечных бликов, не звенела капель, а беспокойство заключенного не проходило. Однажды, машинально поглощая ложку за ложкой тюремную похлебку, он вдруг выловил из миски перышко зеленого лука. Узник долго рассматривал его и вдруг беззвучно заплакал.

    С тех пор всякий раз, как ему приносили еду, он осторожно и с подозрительностью разглядывал ее прежде, чем начать есть, но часто и вовсе отказывался от пищи и подолгу лежал на спине, о чем-то напряженно думая и, видимо, вспоминая.

    А в городе уже вовсю кипела сирень, цвели сады, и воздух дрожал от жужжания пчел. И чудилось, что аромат этот проникает сквозь толщу старых стен, лишая обитателей тюрьмы покоя и сна.

    Ночи заключенного стали так же тягостны, как и дни. Иногда ему удавалось впасть в тяжелое глухое забытье, но вскоре начинало казаться, что он падает вниз и долго летит в кромешной тьме. Он вздрагивал и просыпался, а потом уже никак не мог заснуть, перебирая мрачные мысли.

    В одну из таких ночей услышал узник странный шорох в углу камеры. От испуга он резко вскочил и увидел смутно белеющую в темноте фигуру женщины. Она стояла, прислонившись спиной к стене, и не шевелилась. Узник жадно всматривался в знакомые черты.

    - Это ты? - выдохнул он. - Ты жива? Как ты сюда прошла?

    - Ты хотел меня видеть? - шепотом спросила женщина. - Вот я здесь.

    - Почему ты говоришь шепотом? А, тебе, наверное, больно? - тоже вдруг зашептал он, не сводя взгляда с сине-черных пятен на ее шее. - Да, да, я хотел тебя видеть, но никак не думал, что это возможно, - продолжал он, пытаясь дотронуться до едва различимой в сумраке руки.

    Женщина слегка отодвинулась от него.

    - Зачем я была тебе нужна? Ты что-то хочешь сказать мне? - все так же тихо спросила она.

    - Да, да, я много думал, долго, - лихорадочно заговорил узник. - Я все понял. Я не имел права. Жизнь - это святое. Это все, что у нас есть. Я тоже хочу жить. Я боюсь смерти. Я понял самое главное. Что бы ни случилось, я не имел права... Нет ни у кого такого права - отнять у другого его жизнь, оборвать ее. Скажи мне, ты простила? Простила меня? Куда же ты? Постой! Где ты? Я не вижу тебя!

    Дверь камеры загремела, и вошел привлеченный шумом надзиратель. Он наклонился над спящим узником, прислушиваясь к его неровному дыханию, а затем, подозрительно озираясь, вышел.

    А крики из камеры заключенного стали повторяться каждую ночь, и постепенно к ним привыкли, как привыкли и к тому, что узник почти перестал есть, все время лежал, бессвязно бормоча что-то про себя, и однажды утром тюремный врач, которого привел толстый, добродушный, пропахший табаком надзиратель, увидел перед собой исхудавшего и ослабевшего человека с заострившимися чертами бескровного лица. Узник пытался что-то сказать.  Привычным движением нащупывая пульс, врач наклонился к нему и услышал:

    - Она простила меня, простила, пожалела... А я вот ее не пожалел...

    Голова его поникла, и врач ощутил, что тонкая ниточка жизни, бившаяся в его руке, оборвалась.

                                                 "ВОЗВРАЩЕНИЕ"

    Я никогда не был любителем так называемых курортных романов, хотя наслышан о них предостаточно. Возможно, дело было в том, что на отдых в самой ранней юности мы начали ездить большими дружными  группами, в среду которых посторонних вводить было нежелательно. А потом эти наши группы постепенно стали распадаться на пары, и как-то так незаметно получилось, что бесхозными оказались трое: я, Пашка и Антон. Раза три мы так и ездили отдыхать втроем и прекрасно проводили время, без разногласий, нескучно и к тому же в единодушном убеждении, что отдых должен быть полноценным, от всего, в том числе и от женщин.