Бабушка пожала плечами:

– Если только в Колотовке… Не скажу. Не знаю. Отец, если когда чего, всегда в Колотовку едет.

Лёшка на это лишь хмыкнул: ничего так прогулочка бы получилась, по «американским горкам», чтобы написать Ромке, например, «Привет, как дела?».

Он поднял камешек, бросил в воду, тот с тихим бульканьем ушел на дно.

«Таежной романтики захотелось? – зло подумал о себе Лёшка. – Вот и получай свою романтику. И отец уехал. Ну почему он сразу уехал?!»

Он встал, побрел от речки к дому. Вдруг его окликнули, и это было так неожиданно – услышать человеческий голос, – что он аж подпрыгнул.

– Что башкой-то вертишь? – послышалось совсем рядом, и только тогда Лёшка заметил старика на лавочке у забора. Понятно, почему не сразу его разглядел – забор был серым и дед был серым: в серой телогрейке, в серой кепке и с серой же бородой.

«Маскировочка!» – усмехнулся про себя Лёшка, оправляясь от испуга.

Дед поднялся с лавочки и подошел.

– Алексей? – спросил он, протягивая руку.

Лёшка кивнул растерянно – откуда этот посторонний дед его знает? Рука у старика была жесткой, а рукопожатие сильным. Он помолчал, колюче всматриваясь в Лёшку; под этим взглядом стало неуютно. А потом вдруг улыбнулся, потрепал по плечу:

– На Андрюху похож… Вылитый Андрюха в молодости. Дружок мой был, дед твой, Андрюха-то. Вместе росли. Похож ты на него, вот что! Только ростом в отца. Да телом пожиже. А так – вылитый Андрюха. Надолго седова?

– Седова… – растерялся Лёшка и на всякий случай сказал: – Не знаю. Как получится.

– Кхам! – громко кашлянул дед, достал серый платок в клетку, оглушительно высморкался. – Вы здесь, щеглы, надолго не бываете. Покажетесь, хвостом вильнете – и поминай как звали. Но вот ты приехал… Может, и мои подольше задержатся. Ну, бывай! – Дед опять протянул руку для пожатия, пошел обратно на лавочку, закурил.

Лёшка рассказал бабушке о встрече со стариком.

– Так это Митрич, – объяснила она. – Как раз его просила свет для тебя подержать вчера. К нему внуки вот-вот приедут, Санька с Женькой. И правда! Что ж я забыла. Володька привезет, отец ихний.

– Внуки? – насторожился Лёшка, внуки – это отлично, а то со скуки умрешь. – Сколько им лет?

– Да твои ровесники, поди. Женька помладше разве что, а Санька… ну да, одногодки будете. Митрич говорил, послезавтра должны приехать.

Лёшка еще хотел расспросить о внуках Митрича, но бабушка заторопилась по хозяйству – задать корм борову, кормить курей, готовить ужин. Явно было ей не до разговоров.

Лёшка опять промаялся всю ночь. Мамин крем не помогал, комары кусали нещадно. И хорошо бы только кусали – но как же они жужжали! Было душно, вдалеке погромыхивал гром, но открыть окно Лёшка не решился, опять же из-за комаров, чтобы не впустить в комнату подкрепление. Колотил себя что есть силы и вспоминал, как хорошо дома в такие вот душные ночи – включил кондиционер, вставил в розетку фумигатор, и лежи себе наслаждайся прохладой – ни одна сволочь тебя не укусит.

Лёшка проснулся с припухшим от укусов лицом и злой от недосыпа. Опять висел над поселком серый нудный день. Нестерпимо, до слёз хотелось домой.

Бабушка, посмотрев на внука, на его раскорябанное лицо, достала с полки жестяную баночку.

– На-ка вот… На рыбьем жиру.

– Что это? – Он открыл крышку, заглянул внутрь.

Баночка до краев была заполнена темно-коричневой вонючей густой мазью, в нос шибануло так, что Лёшка отшатнулся.

– Ты мазюкай, не боись. Лицо смажь, руки. Ни одна гада не укусит.

Это был березовый деготь, первое средство от таежного гнуса. Бабушка рассказала, что вытапливают его из бересты. Только в чистом виде мазаться дегтем нельзя: сожжет кожу до волдырей, надо обязательно разбавлять подсолнечным маслом или рыбьим жиром.

Лёшка старательно намазался, посмотрел на себя в зеркало, в отражении увидел светловолосого негра в очках.

– Хорош! – улыбнулась бабушка.

Но ему было без разницы, как он выглядит, лишь бы не ели комары да всякая мелкая таежная мошкара, которая тоже очень больно кусалась и с которой воевать было гораздо сложнее, чем с комарами.

– У нас еще ничего, – сказала бабушка. – Высоко живем, да и тайга сплошь хвойная, всё гнуса помене. Вот в низине – там да-а-а… В старину была такая казнь – человека голым привязывали к дереву…

– И чего? – поинтересовался Лёшка, вытирая руки о штаны.

– А того. Через сутки-двое либо с ума сходил, либо умирал. Гнус у него всю кровь выпивал.

После завтрака отправились на кладбище. Оно располагалось на противоположном берегу. На ту сторону Лёшка вчера не пошел: перебираться по мосту, который в любой момент может обрушиться, не хотелось. Но бабушка сейчас легко перешла через мост, и Лёшка, делать нечего, поплелся следом – доски хоть и шатались под ногами и скрипели, но ничего, выдержали.

Пока шли, бабушка рассказала, что поселок с левого берега начал строиться, потом уже перекинулся на правый. Поравнявшись с церковкой, она остановилась, трижды перекрестилась с поклоном.

– Мужики наши, вишь, взялись за нее, ремонтируют. Дай Бог, дай Бог… – сообщила она.

Лёшка на всякий случай согласно покивал.

Скоро показалось кладбище – прямо на склоне, среди деревьев. Некоторые могилы были огорожены, кое-где виднелись железные пирамидки со звездой, но в основном торчали из травы потемневшие покосившиеся кресты. Как и в поселке, здесь тоже можно было угадать, чьи родственники не уехали из здешних мест, – трава на таких могилах была выполота, кресты подправлены, но в большинстве своем могилы были заброшенные, заросшие.

Бабушка ушла вперед, а Лёшка задержался. С памятника смотрел на него совсем молодой парень. Лёшка наклонился, прочитал даты рождения и смерти, посчитал – тому было всего пятнадцать, когда он умер.

– Что ты там? Иди сюда! – позвала бабушка.

Лёшка подошел, озираясь по сторонам, – где же «родова», с которой она хотела его познакомить, не пришли еще, что ли?

– Вот, внучек к нам приехал, Лёшенька. – Бабушка пошла между холмиками, стала рассказывать: – Игорька, значит, сын. Вот это прабабушка Ульяна. Это прадед Матвей. Это бабушка Прасковья, это ее братец Никита…

Лёшка смотрел то на могилы, то на бабушку. Она светло улыбалась, а ему было странно и немного не по себе – вот, оказывается, что она имела в виду, когда про знакомство говорила, и представляла она его этим холмикам так, будто они живые.

– А это твой двоюродный дядька Степан. Шалопутный был. Но хороший. Веселый.

Лёшка смотрел на холмик, под которым давно истлел шалопутный Степан, а бабушка уже указывала на другую могилу.

– А вот Анфиса, твоя троюродная бабка. Красавица была! Мужики из-за нее постоянно мордовались, пока в девках ходила. А вот поди ж ты, выбрала Кольку одноногого. Промаялась с ним век, всё терпела – побои терпела, пьяные выходки. И такое бывает… – вздохнула бабушка. – А это Андрей, муж мой, дед твой, значит. – Бабушка достала из сумки чекушку водки, плеснула из нее сначала на холмик, потом в потемневшую рюмочку, что стояла на могиле, поохала, забормотала молитву: – «Христе Иисусе, Господи и Вседержителю! Ты – плачущих утешение, сирых и вдовиц заступление…»

Лёшка смущенно отошел, побродил по кладбищу, иногда посматривая на бабушку. Достал телефон, пощелкал «родову», вышло глупо. Удалил фотографии. Бабушка, помолившись, наклонилась, стала выпалывать сорняк с холмика. Лёшка сфотографировал и ее, как она стоит головою вниз над могилой деда, и тоже стер – у бабушки был такой вид, словно она полет грядку.

Скоро пошли назад. Проходя мимо могилы парня, Лёшка задержался, спросил, что с ним случилось.