Иноземцев еще долго стоял, в недоумении глядя вслед. И после сего случая револьвер спрятал в коробку, убрал на одну из полок и больше не доставал. А так как система охранной сигнализации теперь была налажена на всех дверях и окнах, да и памятуя ночную канонаду, грабители к нему больше не заглядывали.
Глава II. Полцарства за урок
Миновало два года с тех самых пор, как Иноземцев перебрался из Петербурга в Париж. Жизнь текла плавно, своим чередом, наполняя событиями будничными, а порой и занимательными. Иван Несторович продолжал читать лекции в Институте Пастера на улице Дюто, принимал больных на Ферроннри, иногда проводил операции для студентов, как, помнится, делал его наставник Троянов, но продолжал сторониться людей. Ни домохозяйки себе не взял, ни помощниками-лаборантами не обзавелся, предпочитая во всем справляться в одиночку.
Утро начиналось с того, что он самолично проводил дезинфекцию всех комнат, даже для этого собрал механизм на колесиках и лебедках, с системой распыления раствора хлорной извести, метелочками и несколькими выдвижными ручками с гигроскопичными наконечниками. Огромные мохнатые лапы плыли по стенам и полу, одним махом вбирали всю гадость в себя. Катишь такое устройство перед собой, напоминающее большого механического паука, а все вокруг вновь сверкает прежней белизной. Ведь белые стены и полы быстро пачкались, особенно когда за день по ним пройдется сотня пар ног. Операции и ряд хирургических манипуляций тоже оставляли свой след на белоснежных кушетке, стульях и столе лаборатории. Будучи в некоторой степени и в некотором смысле ужасным педантом, Иноземцев тотчас же стал и страстным поборником антисептики, мгновенно прославившись тем, что никогда не расставался, несмотря на ужасный запах, с флакончиком формалина, которым почти сжег свои ладони, но продолжал использовать.
Потом он отправлялся на овощной рынок и за несколько су приобретал корзинку овощей, фруктов и зелени. На пару с Мечниковым Иноземцев стал добровольным участником эксперимента в развитии идеи вечной жизни. Оба ученых были глубоко заинтересованы борьбой с вредными микробами, укорачивающими человеческую жизнь и вызывающими преждевременную и мучительную старость с ее сосудистыми, нервными и другими поражениями; изучением режимов, способствующих нормальной старости и наибольшей долговечности. Но мнения придерживались диаметрально противоположного. Илья Ильич утверждал, что следует с самого раннего детства засевать кишечник полезными микробами и удалять вредные, а для того необходимо вводить в рацион молочнокислые бактерии, отказавшись от сырой пищи. Иван Несторович же, напротив, настаивал на практике сыроедения, благодаря которому, по его мнению, кишечник сам начнет вырабатывать необходимую флору, а та в свою очередь станет успешно бороться и с бациллами Уэлша и стрептококками. А к молочнокислой среде Иноземцев относился скептически, настаивая, что продукты секреции крупного и мелкого рогатого скота никакого отношения к здоровому питанию отношения не имеют, а лишь присовокупляют к человеческим болезням свои собственные.
Споры были до того жаркими, что пришлось прибегнуть к эмпирическому пути, дабы дать истине воссиять во всем ее блеске. И оба ученых поручились, что на протяжении некоторого времени будут употреблять в пищу только то, на чем настаивали, каждую неделю записывая объективные и субъективные показатели здоровья.
Со времен бюловских приключений Иноземцев не мог без отвращения глядеть на привычную ранее кухню. Ему всюду мерещилась человечина, и он давно перешел на совершенно натуральную пищу. А наличие овощного рынка за углом и отсутствие кухарки дома привело его на путь сыроедения раньше, чем это понадобилось для эксперимента, о чем с удовольствием он вел дневниковые записи по своей незыблемой привычке постоянно записывать все любопытное.
Илья Ильич ужасался, когда видел, как тот, отодвинув от себя тарелку горячего супа, с хрустом разрезал ножом сырой капустный лист, заявляя, что с каждым днем эксперимента чувствует себя куда лучше прежнего.
– И зачем мне было изобретать пилюли от нервных и прочих расстройств?! – восклицал Иноземцев. – Следовало бы с самого начала обратиться к витализму. Мы есть передвигающаяся в пространстве химия, природный автоматон, ходячая гальваническая батарея. Органические вещества служат для нее топливом. Их можно поставлять извне и без всякого синтеза! Так как есть, в их естественном виде. А уже внутренняя наша лаборатория знает, как употребить разложенные на атомы вещества с максимальной пользой.
Надо сказать, что чувствовал Иван Несторович себя действительно отменно. Расстояние от улицы Медников до улицы Дюто ежедневно преодолевал пешком и до самого вечера как заведенный проводил в Институте, а потом и целую ночь трудился над микроскопом. И никогда прежде не чувствовал такой ясности мысли.
Теперь на пленение свое в больнице Святого Николая Чудотворца он взирал как на горький опыт, который, как всякому человеку науки, проглотить пришлось равно что горькую пилюлю. Уж если неизведанное взялся изучать – приготовься к провалам и неудачам. Постепенно разобрался в статьях своих и записях, что вывез из Петербурга. В ознаменование победы над страхами и предрассудками Иноземцев вспомнил и записал рецепт изобретенного им луноверина.
С чувством торжества и безразличия, с холодным сердцем и ясным умом, он приготовил состав, собрал кристаллики в банку из-под сухого морфия и надписал: «Яд из ядов. Луноверин. Рецепт уничтожен 9 марта 1889 года». И в шкафчике запер с лекарствами – как напоминание о торжестве над веществом, чуть не сотворившем из него самого настоящего беспринципного и уродливого монстра без души и рассудка[10].
Он с радостью отдавался работе всем сердцем и душей и умом человека, полностью владевшего собой.
Но иногда в работе наступало некое затишье, забот становилось меньше. И в такие дни деть себя было совершенно некуда! Иноземцев оборачивался, пересчитывал сделанное, и вдруг его пронзало сомнение – а он ли все это время работал с Пастером, он ли писал статьи, он ли проводил операции? И так ли действенен витализм? Человек ли он? Или механическая человекоподобная машина, андроид Жаке-Дроза?
Вообразите себе особу, которая привыкла говорить сама с собой, вдруг с ужасом обнаруживающая, что рядом нет никого, кто мог бы ответить.
Дикая, болезненная отстраненность, жажда одиночества и боязнь шума сотворили из него чучело, автоматон с функциями доктора. С ужасом Иноземцев обнаруживал, что страшно одинок. И жалость к себе гнала его вон из лаборатории. Часами он бесцельно болтался по улицам в раздумьях, придя к неутешительному мнению, что самоотречение в работе, а следовавшая за сим апатия и беспамятство – всего лишь не самая лучшая черта его характера, веществом им открытым лишь усугубленная тогда в Петербурге. И без луноверина он хоть не проявлял симптомов деменции, но, бывало, страдал тем, что вдруг терял способность что-либо ясно запоминать, мыслями пропадал в заоблачных фантазиях, теряясь в исследованиях собственного подсознания. Перечитывал собственные записи – получался редкостный бред. Было жаль потраченного времени, руки опускались, и Иноземцев с досадой признавал, что ныне нет возможности сбросить вину своей хандры на наркотик или появление шутников вроде Ульяны и французской певички – мадам Натали, и безжалостных полицейских чиновников вроде Делина и Заманского. И витализмом дурной характер не излечить.
Порой писал отцу, но письма сжигал, ибо вызывали собственные строки лишь стыд и презрение. Ощущал себя Иван Несторович позорным неудачником и бельмом в летописи родословной славной семьи Иноземцевых.
Так и продолжал спасаться бегством. Бежал от самого себя на улицы города, все равно куда, лишь бы прогнать давящую тоску и неотвязное чувство отсутствия в жилах жизни. В надежде бежал, что подобно аккумулятору сможет вобрать в себя растраченную энергию из внешнего мира, которого так боялся и которого так сторонился, но который, как и для любого живого существа, являлся источником той самой заветной энергии, что заставляет стучать сердце и исправно работать кроветворение. Он подолгу гулял на побережье Сены, поглядывал на рыбаков, неспешных и терпеливых, за тем, как мерно течет вода в реке, вспоминая родную Неву, в которой хотел в сердцах утопиться, иногда посещал русскую библиотеку на улице Валенисии или же отправлялся к Марсовому Полю посмотреть, как продвигаются строительные работы трехсотметровой (около ста пятидесяти саженей по-нашему) ажурной стальной башни, что воздвигали к открытию Всемирной выставки чудес инженерного дела. Становилось легче. Нет, все-таки витализм помогает.
