– Я желала бы видеть законы этой страны, – вставила мисс Адамс-старшая тем резким, металлическим голосом, которым она старалась замаскировать чувствительность своего сердца. – Я желала бы внести в это законодательство свой билль об обязательном промывании глаз у детей и об уничтожении этих отвратительных яшмаков, которые превращают женщину в тюк бумажной ткани, откуда выглядывают два черных глаза!
– Я сама никогда не могла понять, зачем они носят их, – говорила Сади, – но однажды я увидела одну из этих женщин без яшмака и поняла, почему они его носят.
– Ах, как мне надоели эти женщины! – воскликнула мисс Адамс. – Поверите ли, с таким же успехом можно было бы говорить об обязанностях, чистоте и приличиях куче бесчувственных камней!.. Ну вот, хотя бы вчера, в Абу-Симбеле, я проходила мимо одного из их домов, если можно назвать домом этот ком грязи; у дверей сидели двое ребятишек с обычной кучей мух вокруг глаз и громадными прорехами в их жалкой грязной одежде. Я слезла со своего мула, засучила рукава и своим носовым платком хорошенько умыла им личики, а затем, достав из своего мешочка иголку с ниткой и наперсток, зашила их прорехи. В этой дикой стране я никогда не съезжала на берег без своего рабочего мешка точно так же, как без белого зонтика. Умыв и убрав ребятишек, я вошла в дом. Ну уж, жилище! Полагаю, что в свинарнике, в порядочном хозяйстве, много чище. Сердце мое не выдержало, и я, выгнав всех обитателей из этой мурьи, принялась все чистить, мыть и прибирать, как наемная поломойка. Я так и не видела вашего храма Абу-Симбел, но зато видела столько пыли и грязи, что трудно себе представить, чтобы такое жилье, величиной с сорочье гнездо, могло вмещать все это. Правда, я провозилась в их мурье часа полтора, но зато, когда покончила с приборкой, эта хижина была чиста, как новенький деревянный ящичек. У меня был с собой номер «New York Herald», и я выложила им их полки, на которые в добром порядке расставила их горшки. Когда все было кончено, я вышла на двор, чтобы умыть лицо и руки, ставшие темно-кофейного цвета от пыли и грязи, и когда, умывшись, снова проходила через дом, на пороге сидели ребята, опять такие же чумазые и грязные, с кучей мух вокруг глаз и новыми прорехами на рубашонках, только на голове у каждого из них было по бумажному колпаку, сделанному из моей газеты… Однако, Сади, уже скоро десять часов, а завтра надо рано вставать…
– О, но этот пурпуровый горизонт и светлые, точно серебряные звезды так прекрасны, что с ними жаль расстаться! – воскликнула девушка. – Посмотрите только на эту тихую, безмолвную пустыню и эти темные силуэты холмов там, вдали… Глядя на них, как-то невольно становится жутко, и если подумать, что мы теперь находимся на самом краю цивилизованного мира, и что там, за гранью этой светлой полосы, уже нет ничего, кроме диких, кровожадных побуждений, то начинает казаться, будто стоишь на краю великолепного, действующего вулкана, и хорошо, и страшно, и как-то торжественно на душе!
– Ш-ш, Сади, не говори так, дитя мое! У меня мурашки по спине бегут, когда я тебя слушаю, – сказала мисс Адамс-старшая.
– Но взгляните только на эту беспредельную пустыню, которая уходит вдаль, насколько только может хватить глаз, прислушайтесь к этому унылому напеву ветра, несущегося над ней, – он как будто оплакивает что-то, как будто ропщет… Право, я никогда в жизни не испытывала столь таинственного и торжественного настроения.
В это время вдруг откуда-то из-за холмов, утопавших в сумраке по ту сторону реки, раздался резкий, жалобный, постепенно расплывающийся вой, перешедший в протяжный замирающий вопль.
– Боже правый! Что это? – вся изменившись в лице, воскликнула мисс Адамс, вскочив со своего места.
– Это просто шакал, мисс Адамс, – поспешил ее успокоить Стефенс. – Я слышал их крик, когда мы ходили смотреть сфинксов при лунном свете!
– Будь моя воля, – сказала старая мисс, – я бы ни за что не поехала дальше Асуана. Я положительно не понимаю, что меня толкнуло везти тебя, моя девочка, на этот край света. Твоя мать подумает, что я совсем потеряла рассудок, и я никогда не посмею взглянуть ей в глаза, если с тобой что-нибудь случится. Я уже всего здесь вдоволь насмотрелась и хочу теперь только одного – скорее вернуться в Каир!
– Что с вами, тетя? С чего вы вдруг так встревожились? Это совсем не похоже на вас, я никогда не видела вас малодушной!
– Я сама не знаю, что со мною, Сади, но чувствую себя не совсем хорошо, а этот вой шакала как-то особенно расстроил меня. Я утешаюсь только тем, что уже завтра, после того, как мы посмотрим этот храм или скалу, мы отправимся в обратный путь; я по горло сыта этими храмами, скалами и холмами, мистер Стефенс! Верьте мне! Ну, пойдем, Сади. Спокойной ночи, мистер Стефенс. Завтра надо рано вставать!
С этими словами обе дамы удалились в свою каюту.
Между тем monsieur Фардэ воодушевленно, по обыкновению, беседовал с молодым Хидинглеем.
– Дервишей никаких не существует, мистер Хидинглей! – говорил он на прекрасном английском языке, но растягивая некоторые слоги по французской манере. – Их нет, они вовсе не существуют, говорю вам!
– Хм, а я полагал, что все леса кишат ими! – возразил молодой американец.
Monsieur Фардэ взглянул по направлению, где горел красненький огонек сигары полковника Кочрейна, и продолжал, несколько понизив голос.
– Вы – американец и не любите англичан, мы в Европе все это отлично знаем!
– Ну, я этого не скажу! Мы, конечно, имеем свои претензии против них, и некоторые из нас, преимущественно ирландского происхождения, действительно не терпят англичан, но большинство их любовно относится к своей прежней, старой родине, многое в англичанах возмущает и раздражает нас порою, но в сущности, все же это родственный нам народ!
– Eh bien! – сказал француз. – Во всяком случае, я могу вам сказать то, чего не мог бы сказать англичанину, не обидев его, а потому могу сказать, что эти дервиши были выдуманы лордом Кромером в 1885 году, об этом писали и «La patrie», и другие из наших хорошо осведомленных газет и журналов!
– Но это что-то невероятное! Неужели вы хотите сказать, monsieur Фардэ, что и осада Хартума, и смерть Гордона – все это было не что иное, как грандиозный обман, комедия?!
– Я не стану отрицать, что тогда было небольшое возмущение, но оно было чисто местное, и о нем давно уже забыли, а с того времени в Судане царили безусловный мир и спокойствие!
– Но я слышал даже в последнее время о набегах, читал о стычках в ту пору, когда арабы старались захватить Египет. Два дня тому назад мы проезжали Тоски, и драгоман сообщил нам, что там была битва, или сражение, – неужели и это все обман?
– Ба, друг мой, вы не знаете англичан! Вы смотрите на них, на их самодовольные лица и говорите себе: «Это славные, добродушные люди, которые никому не желают зла», – но вы ошибаетесь: они все время следят, высматривают и стараются нигде не пропустить своей выгоды. «Египет слаб, не будем зевать!» – говорят они, и словно туча морских чаек налетели на страну. «Вы не имеете на Египет никаких прав, убирайтесь вон оттуда!» – говорят им, но Англия уже начала все подчищать, прибирать, приводить в порядок, точь-в-точь как наша милая мисс Адамс в хижине арабов. «Убирайтесь вон!» – говорят им. – «Конечно, конечно, – отвечает Англия, – подождите только минуту, пока я все не приведу в надлежащий порядок». И вот ждут год, и полтора, затем ей снова говорят: «Да убирайтесь же вон!» – «Погодите всего еще одну минутку, видите, в Хартуме беспорядки и смуты; как только я с этим покончу, то буду рада sirh отсюда». И опять ждут, пока все уладится, и тогда опять говорят им: «Да уберетесь ли, наконец?!» – «Как могу я уйти отсюда, – возражает Англия, – когда здесь все еще продолжаются набеги и стычки. Если мы не очистим Египет, то он без нас погибнет, его сотрут с лица земли». – «Но теперь нет уже никаких стычек и набегов», – возражают ей. – «Нет? Разве нет набегов?» – спрашивает Англия; и смотришь, спустя какую-нибудь неделю, а то и меньше, газеты уже с шумом оповещают целый мир о новом набеге дервишей. О, мы не так слепы, как они думают! Нет, мистер Хидинглей, мы отлично понимаем, как подобные штуки устраиваются: несколько десятков бедуинов, небольшой бакшиш, несколько десятков холостых патронов, – и вот вам набег!
