По настоянию Джеймса мне разрешают присутствовать на сеансе. Он хочет, чтобы я следила за этой «психичкой», как он ее называет, доктором Родос, вдруг она попытается что-то сделать с сознанием Мии. Я сажусь в кресло, а Мия, брезгливо поморщившись, ложится на кушетку. Одну стену кабинета от пола до потолка занимают стеллажи с книгами и учебниками. На другой стороне окно, выходящее на стоянку машин. Врач опускает жалюзи, регулируя их так, чтобы внутрь проникало лишь немного света, создавая некоторое подобие интимной обстановки. В кабинете становится темно и тихо, кроме присутствующих, секреты услышат лишь стены цвета красного вина, обшитые дубовыми панелями.
В помещении немного прохладно; я запахиваю кардиган и обхватываю себя руками. Мия погружается в транс. Доктор Родос поворачивается ко мне.
– Начнем с простейших вещей, – сообщает она. – С того, что вам точно известно. Это необходимо для понимания, что метод работает.
В речи нет хронологического порядка. Все происходит совсем не так, как я предполагала. Я думала, гипноз поможет отпереть некое хранилище с информацией. Мне казалось, все воспоминания Мии будут вытащены на свет, упакованы в старинный персидский ковер, чтобы потом быть расшифрованными вместе с доктором Родос. Мия может находиться под гипнозом ограниченное время – не более двадцати минут, – поэтому, как только дверь открывается, доктор Родос начинает действовать, словно пытается вытащить кремовую начинку, не повредив рассыпчатое печенье.
Ей удается добыть лишь крохи: бревенчатый дом в лесу, треск динамиков в машине, звуки «К Элизе» Бетховена, пятнистая шкура лося.
– Кто сидит в машине, Мия?
– Не могу сказать точно.
– Вы тоже там сидите?
– Да.
– За рулем?
– Нет.
– А кто ведет машину?
– Не знаю. Очень темно.
– Который час?
– Раннее утро. Солнце только встает.
– Вы видите это в окно?
– Да.
– А звезды вы видите?
– Да.
– А луну?
– Да.
– Она полная?
– Нет. – Качает головой. – Только половинка.
– Вы знаете, где находитесь?
– На трассе. Дорога неширокая. Две полосы. Вокруг лес.
– Вы видите другие машины?
– Нет.
– Видите названия улиц?
– Нет.
– Вы что-то слышите?
– Работает радио. Мужчина что-то говорит. Но я не понимаю что.
Мия лежит на кушетке, скрестив вытянутые ноги. Впервые за последние две недели я вижу дочь в таком расслабленном состоянии. Руки скрещены на голом животе – короткий свитер приподнялся выше пояса. Поза напоминает мне покойника в гробу.
– Вы слышите, что говорит мужчина? – Доктор Родос сидит в кресле рядом с кушеткой. Эта женщина выглядит идеально: ни морщинки на одежде, ни один волос не выбивается из гладкой прически. Голос ее звучит так монотонно, что мне самой хочется спать.
«Температура сорок градусов. Солнечно…»
– Прогноз погоды?
– Диджей на радио. И треск… Один динамик плохо работает. Сзади.
– За вами кто-то сидит, Мия?
– Нет. В машине только мы.
– Мы?
– Я вижу в темноте его руки. Он ведет машину, крепко держась за руль обеими руками.
– Что вы еще можете о нем рассказать?
Мия качает головой.
– Вы видите, во что он одет?
– Нет.
– Но ведь руки вы видите?
– Да.
– Он носит украшения – часы, кольца?
– Не знаю.
– А что вы можете сказать о его руках?
– Они грубые.
– Вы уверены? Считаете, его руки грубые?
Я вздрагиваю, вслушиваясь в каждое сказанное дочерью слово. Я знаю, что Мия – та Мия, какой она была до встречи с Колином, – не хотела бы, чтобы я слышала этот разговор.
Она молчит, не отвечает на последний вопрос.
– Он сделал вам больно, Мия?
Она вздрагивает и отворачивается, но доктор Родос настойчива.
– Он сделал вам больно, Мия? В машине, может, раньше? – Молчание. Доктор Родос продолжает: – Что вы можете рассказать о машине?
Вместо ответа Мия бормочет:
– Этого не… не должно… не должно было случиться.
– Чего, Мия? Чего не должно было случиться?
– Все неправильно. – Слова путаются, сознание выплескивает обрывочные воспоминания.
– Что – неправильно, Мия? – Нет ответа. – Мия, скажите, что неправильно? Что-то с машиной? Все дело в машине?
Мия молчит. Кажется, она больше ничего не скажет. Потом она резко втягивает воздух и произносит:
– Я сама во всем виновата. Сама.
Мне с трудом удается усидеть на месте и не броситься к моей девочке. Мне хочется обнять ее и сказать, что это не так, она ни в чем не виновата. Я вижу, как черты ее лица становятся жестче, пальцы сжимаются в кулаки.
– Я сама все сделала.
– Вашей вины в этом нет, Мия, – вступает врач. Ее голос спокойный и терпеливый, я же сжимаю подлокотники кресла, чтобы не позволить себе встать. – Вы не виноваты.
Позже, когда сеанс уже окончен, доктор объясняет мне, что жертвы преступлений нередко винят в произошедшем себя. Она говорит, что так бывает с жертвами насилия, пятьдесят процентов пострадавших уверены, что во всем виноваты сами. Например, потому, что вызывающе оделись. Мия, по словам врача, столкнулась с явлением, которое много лет изучается психологами и социологами: самообвинение.
– Самообвинение, разумеется, может быть разрушительным, когда достигает высшей степени. – Пока мы разговариваем, Мия ждет меня в приемной. – Но оно также может помогать жертвам стать в будущем менее уязвимыми. – Она говорит так, словно я должна испытать облегчение.
– Мия, что еще вы видите? – продолжает доктор Родос, когда та успокаивается.
Дочь изначально не расположена к общению.
– Мия, что еще вы видите? – повторяет врач.
На этот раз она отвечает:
– Дом.
– Расскажите мне о нем.
– Он маленький.
– Что еще?
– Деревянный настил. По нему можно пройти в лес. Дом прямоугольный. Длинный. Бревенчатый. Из темного дерева. Он почти не виден за деревьями. Очень старый. Все в нем старое – мебель, утварь.
– Опишите мебель.
– Продавленный диван. Синий с белым. В доме все неудобное. Деревянное кресло-качалка. Стол на расшатанных ножках. На нем клеенка, такие берут на пикники. Люстра, которая почти не освещает комнату. Половицы скрипят. Плохо пахнет.
– Чем?
– Нафталином.
Вечером, когда мы сидим в кухне, Джеймс спрашивает, при чем здесь нафталин. Отвечаю, что это прогресс, хоть и маленький. Это начало. Вчера Мия не помнила и этого. Я сама разочарована, полагала, что одного сеанса будет достаточно, чтобы моя дочь выздоровела. Доктор Родос чувствовала мое настроение и, когда я выходила из ее кабинета, сказала, что мы должны быть терпеливы, что спешка в данном случае принесет Мии больше вреда, чем пользы. Джеймс в это не верит, считает лишь поводом выкачать из нас побольше денег. Он достает из холодильника пиво и уходит в кабинет работать, а я начинаю убирать тарелки после ужина, отмечая, не первый раз за неделю, что Мия так и не притронулась к еде. Разглядываю спагетти и думаю о том, что они всегда были ее любимым блюдом.
Составляю список и заношу в него все, сказанное Мией: грубые руки или, например, прогноз погоды. Всю ночь ищу в Интернете любую полезную информацию. В последний раз такая температура была в северной Миннесоте в сороковых годах в последнюю неделю ноября, хотя на День благодарения было около тридцати – сорока градусов. Затем в районе двадцати и вряд ли уже будет сорок. Полумесяц был на небе 30 сентября, 14 октября и 29-го, хотя Мия не уверена, что это был именно полумесяц, поэтому даты могут быть и другими. Лоси часто встречаются в Миннесоте, особенно зимой. Бетховен написал «К Элизе» приблизительно в 1810 году, хотя это должна была быть не Элиза, а Тереза, так звали женщину, на которой он женился в то же время.
Прежде чем лечь, прохожу мимо комнаты дочери. Приоткрываю дверь и смотрю на нее, растянувшуюся по диагонали на кровати, одеяло отброшено в сторону, на самый край, вскоре оно будет одиноко лежать на полу. Меня приветствует луна, пролившая свет на лицо Мии; он растекается ниже, заливая пижаму цвета баклажана, освещая согнутую в колене ногу, подтянутую к груди, и одну из подушек под ней. Пожалуй, это первая ночь, когда Мия спокойно спит. Медленно подхожу и поднимаю край одеяла. Склоняюсь ниже, лицо ее безмятежно, значит, спокойна и душа; моя милая девочка уже давно стала молодой женщиной, но мне она все еще видится маленькой. Видеть Мию в этом доме, рядом со мной так прекрасно, что кажется нереальным. Я могла бы просидеть у ее постели всю ночь и убеждать себя, что это не сон, мираж не рассеется, когда я проснусь утром, Мия – или Хлоя – будет рядом.
