Иногда Нина оставалась в своем отделении на диванчике склада АХО, где пахло стиранным постельным бельем, а из окна были видны окна соседних зданий. Здесь же медсёстры пили чай три раза в день и сплетничали. К новенькой, Ниночке, сёстры относились хорошо, но уж очень была большая разница в возрасте.

Вот именно там, через полгода работы, когда она, вышла на внеочередное дежурство, с нею и случилось «это».

Так если бы хоть «этим» был врач или студент медицинского института, а то достался пациент лет сорока с совершенно средними внешними данными, который, находясь две недели в неврологическом отделении, осчастливил ее шоколадкой и двумя апельсинами.

– Я тебе, Ниночка, отплачу, – пообещал он. – Тебе понравиться.

Лежал пациент с ишиасом и, как только его отпустило, затащил Нину в комнату сестры-хозяйки и на стопах свежевыстиранных простыней, не особо потратившись на ласки, лишил ее девственности.

Почти не сопротивляясь, Нина, только отталкивалась, говоря: «Нет, не надо» и удерживала за подбородок голову мужчины, чтобы тот не смог её поцеловать. Отвалив от себя тяжелое тело, Ниночка одернула полы юбки и халата и, теребя в руках трусики, тихо заплакала. Простыня под нею была в мелких пятнах крови.

– Чего, не понравилось? – удивился ишиасник.

Хлюпнув влажным от слез носом, Нина закашлялась и отвернулась от неприятного в своей полунаготе мужчины.

– Нет, я думала, что это как-то по-другому будет, в первый раз-то.

– Что?

Пациент готов был возмутиться и объявить лозунг сомневающихся в себе мужиков, что все женщины шлюхи и что она притворяется. Но, наблюдая за Ниной почти каждый день, он уже знал, что она из тех, кто никогда не врет.

– Что же ты до тридцати лет в девках сидишь?

– Мне двадцать. – Нина сняла с пачки простыней верхнюю и задумалась, как незаметно отнести ее в бак с грязным бельем. – Просто я крупная. Вы идите в палату, я никому не скажу… И берегите здоровье.

Стыдливо поправляя на себе пижамные штаны, мужчина только теперь, вглядевшись в наивное Нинкино широкое лицо, осознал, что случилось.

Лежа на больничной кровати спиной кверху, он видел Нинкину фигуру от кроссовок до пояса и, разглядывая красивые полные ноги и аппетитный круглый задок, решил, конечно, что принадлежит все это опытной женщине. А на самом деле медсестричка-то совсем еще молоденькая.

Засунув трусики в карман халата, Нина стояла с запачканной простыней в руках и ждала, когда пациент выйдет.

– Вас, баб, не поймёшь, – сказал мужчина и тихо закрыл за собой дверь кладовки.

К вечеру у пациента вспухла нижняя челюсть и между зубов стала сочиться кровь. Он выл и пил болеутоляющие таблетки, но они мало помогали. Передавая их и стаканчик воды для запивки, Ниночка тихо сказала: «Пока вы меня видите – будете мучиться. И в следующий раз всё-таки спрашивайте у женщины согласие».

– Ведьма, – прошептал мужчина, брызгаясь кровью.

На следующий день он выписался из больницы, сославшись на неприятности в семье.

Нина уволилась через месяц.

Приехала Нина в деревню зимой. Зима выдалась снежной и очень для нее тошнотной.

Устроилась участковой медсестрой и заведовала единственной на три деревни аптекой.

На Новый год у бабки Полины «гульбанили» три подружки возраста «за семьдесят». Телевизор их раздражал молодёжным истеризмом, и они веселились под радио «Маяк».

На столе было все, что не пожалели выдать патриархальным родственницам их внучки и внуки: салаты, куры, нарезка дорогой рыбы, сыры, икра. То есть всего по чуть-чуть, а праздничный стол оказался самым богатым в деревне.

Нина посидела у бабушки с полчасика. Перед ее уходом баба Поля вышла в сени.

– Ты не бойся, теперь за безмужних детей стёкла бить не будут, все приывыкшие. – сказала она тихо и добавила: – Мальчик будет.

– Я знаю, – так же тихо ответила Нина. – Через неделю почувствовала.

– Ты того придурочного, что сделал тебе ребёнка не сильно покалечила? – полюбопытничала бабушка.

– Нет… – без эмоций ответила Ниночка. – Только предупредила на будущее.

– Ну, и с Богом. – Старуха поцеловала Нину в лоб. Они были примерно одного роста, только внучка в два раза весомее.

Бывшая подружка Валентина родив в законном браке дочку Машеньку, как и большинство односельчанок, со злобным осуждением косилась на растущий живот Нины. Довольная своей удавшейся супружеской жизнью, она не простила Нину за отказ помочь приворожить любимого и при редких встречах, здоровалась с нею насмешливо.

– И бабка ей не помогла, хоть и ведьмачка, – говорила она в местном магазине и многие с ней соглашались.

– А ты, Валька, курва, оставила без отца Зинкиного пацана… Но это я так, – опомнилась Оксана. – Никого осуждать нельзя! Аукнеца.

ЧЕРЕЗ ПОЛТОРА ГОДА

Стояла жара начала мая. Сиреневые длинные колосья-хвосты иван-чая отдельными островками цвели среди еще невысокой травы, дрожали от звона цикад и таяли в мареве своего запаха.

Посередине желтой дороги, в пыли, у старой детской коляски сидела Нина, в коротком сарафане на лямках, и стучала велосипедным гаечным ключом по скособоченному колесу. В коляске, среди свертков и подушек, лежал, мусоля сушку, жизнерадостный толстый Сашка. Он слушал голос мамы. А Нина разговаривала с небом, изредка поднимая взгляд от колеса коляски вверх.

– Я тебя очень прошу. Пусть она доедет. Пускай она потом развалится во дворе навсегда, но пусть доедет. Сашка, слава Богу, то есть тебе, толстый, и я его не дотащу со всеми тряпками. Помоги мне, пожалуйста.

Перекрестившись, Нина еще несколько секунд посмотрела в облака и перевела взгляд на землю. Еще несколько раз стукнув по колесу, Нина встала, кинула гаечный ключ в сумку и потащила за собой коляску. Скрип от нее заглушал пение птиц и цикад.

Ребенок довольно жмурился под широкой панамой и, выкинув первую сушку, засунул в рот с молочными зубами следующую.

Нина буквально затащила коляску во двор бабушкиного дома. Огород в этом году был засажен только наполовину и запущен, зато разноцветными букетами повсюду пестрели полевые цветы и сорняки. Особенно густо разрослась аптечная ромашка.

Мать вышла на крыльцо старой избы, нагнулась несколько раз в стороны, разминая поясницу. На ней был надет когда-то «выходной» костюм китайского производства. Темно-пестрый, не мнущийся – то, что надо.

Она с улыбкой рассматривала дочь и внука.

– Вы чё так долго?

– Мама, это не коляска, это недоразумение какое-то. – Нина показала руки, испачканные в машинном масле. – Я её везла на себе.

– Ну, скажешь тоже, – мать поправила русые волосы с проступающей сединой. – Ее всего-то шесть человек до тебя таскали, проходи в дом.

Отгородив себя от крыльца коляской, Нина упрямо забубнила:

– Не хочу. Не-пой-ду.

Мать перестала улыбаться, спустилась с крыльца. Не глядя на дочь, раздражившись от ее упрямства, заворчала, поправляя на внуке панамку:

– Чего это «не пойду»? Не слушай ты соседей, предрассудки всё это. Раз уж пришла, заходи. Бабка тебя, который день ждет – помереть не может.

Сдерживая забурлившую злость, Нина старалась не повышать голоса и говорила сквозь зубы:

– Мама, я сюда по жаре тащилась, чтобы она правнука перед смертью увидела, ты же меня упрашивала. Вот иди и сама показывай, только в руки не давай. А я в дом не войду!

Мать не хотела, чтобы свекровь померла. У бабы Полины, как у заслуженного работника сельского и медицинского хозяйства, по деревенским масштабам о-го-го какая пенсия. Все-таки пятьдесят лет Полина Анатольевна отпахала фельдшером. А теперь пенсии не будет, крутись только на свои.

Мимо заборчика бабушкиного участка, откровенно заглядывая во двор, прошла пожилая соседка Роза, остановилась.