- Ш-шлюха, - выдавил я с мукой.

Ольга захлопала на меня глазами и вдруг рассмеялась. Испытывая омерзительное желание ударить, я рванул дверцу купе и зашагал по проходу направо. В спину неслось: "Я-то тут при чем, дурень?.." Действительно дурень, думал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. В трусах было мокро и гадко, и на душе, чем дольше я об этом думал, становилось так же. А-а, к чертям! Мало ли что не случается в первый-то раз... Поезд грузно тащился по желтой в крапинку степи; небо над степью было серое и низкое, как потолок в подполе. Я шел, кидая в окна равнодушные взгляды, расталкивая встречных, и все больше убеждался, что иду не в ту сторону. Но сторона была та. Миновав три вагона, я наконец нашел ребят. Оба, уже изрядно подшофе, обхаживали Оленьку. Оленька цвела и пахла. Я стремительно причалил к столу, схватил чей-то стакан и под недоумевающие взгляды влил в себя его содержимое. Гогичаев молча протянул мне (и тут же уронил) кусочек сыра, а Митяй вдруг запел красивым глубоким баритоном:

Пи-исьма нежные о-очень мне нужны,

Я их выучу на-и-зусть.

Че-ерез две зимы, че-ерез две весны

Отслужу, как надо, и вернусь!..

Через минуту, размазывая по щекам горячие слезы, я орал во все горло:

Че-рез две, через две зимы!

Че-рез две, через две весны!..

Мы пили, пока не вышли все деньги. Потом долго и шумно ругались с каким-то рослым пассажиром, потерявшим, наконец, терпение. Запомнилась кульминация ссоры: пассажир, весь белый от праведного гнева, машет перед Митяем здоровенными кулачищами, а Митяй, улыбаясь сытой улыбкой Будды, грозит ему пальцем и назидательно говорит: "Я таких бычков, гсп'дин х'роший, по утрам из консервной банки ем..." Дальше не помню; кажется, пассажир помирился с нами, и пришлось снова пить. Помню лишь, как я громко сказал: "Извините, парни, я сейчас...", отвернулся к стенке и мгновенно уснул.

10

Проснулся я от чудовищной сухости во рту. Язык был твердый и шершавый, как рашпиль. Хотелось высунуть его наружу и откусить. Так и сделаю, решил я мрачно и с нечеловеческим усилием разжал слипшиеся губы. Лучше бы я этого не делал. В глотку хлынула струя свежего воздуха, и, словно в отместку за такую наглость, тело моментально отозвалось каскадом ощущений разной степени паршивости: загудело в ушах, закололо в затылке, заломило под лопаткой. Господи, подумал я. Если это похмелье, зачем пугать нас адом?

Но это было еще не все. Не успел я опомниться, как тупой тянущей болью заныла кость, та самая, которую переломило мне в Грозном. Тут я уже не удержался от стона. Дождь на дворе, что ли?.. Опасливо приподняв одно веко, я осмотрелся, как через амбразуру. Темно, не разглядеть ни хрена, надо прислушаться. И я стал прислушиваться. Сначала было тихо, как в склепе, но постепенно из моря тишины стали подниматься островки звуков. Я распознал: тиканье часов, храп за стенкой и едва уловимое шуршание воды по стеклу. Значит, дождь, подумал я с тоской.

Однако это был не совсем дождь. Мелкая сеющая морось, противная и особенно болезненная для старых переломов, вот что это было. Я глубоко, как усталая лошадь, вздохнул. Мало мне похмелья, так еще и это... Кстати, о похмелье! - подумал я с неожиданной злобой, но тут ногу свело такой жуткой судорогой, что я мигом позабыл и злобу, и похмелье, и даже морось, а только, жалобно сопя, выгибал ступню навстречу руке, пытаясь дотронуться кончиками пальцев до носка.

Через минуту, когда отпустило, я был весь в испарине. Провалиться тебе, ханурик проклятый, обессиленно думал я. Подавись своим пойлом, а меня оставь... Или это у нас юмор такой появился, межличностный? Я надрался - у тебя похмелье, ты надрался - у меня. Так и чередуем, чтоб в расчете были...

А может, всё? - подумал я, не особо, впрочем, обнадеживаясь. Конец скачкам, конец механизму, и это - то самое похмелье, которое, несомненно, ждало меня после попойки в поезде?

Но краем сознания я уже знал: то похмелье благополучно кануло в Лету, и мне уже не двадцать один год, а добрых двадцать четыре или, того хуже, двадцать пять, - не важно. И пью я теперь литрами, не особо интересуясь, что написано на этикетке, и есть ли этикетка вообще... А Митяй женился, дочка у него, три-четыреста пятьдесят... А Гогичаев ("Вот те на!..") погиб нелепейшей из смертей - ударило молнией... И накатили вторым планом мысли о каких-то долгах, о каких-то невыполненных обязательствах и прочей житейской дребедени, но я поспешно отогнал все это в сторону и свирепо приказал себе: подымайся!

Сначала я попробовал откинуть одеяло. Одеяло не откидывалось, - оно было каким-то тяжелым и безразмерным, как занавес в театре. Пришлось изрядно поработать ногами, чтобы выбраться из-под него. От подобной гимнастики в голове разорвался картуз черного пороха. Некоторое время я валялся, не подавая признаков жизни, потом зашевелился. Осторожно, экономными движениями спустил сначала одну, затем другую ногу на пол. Тапочек на полу не оказалось, вместо них стояли два больших, заскорузлых от подсохшей грязи ботинка. Ага. Вперся я, значит, вчера, не разуваясь...

Вспоминая вчерашнее, я проделал следующее: оттолкнулся задним местом от кровати, встал на нетвердых ногах, выпрямился и, расстроено крякнув, стал стремительно заваливаться вперед, лицом в темноту. В последний момент рука ухватилась за спинку кровати, и это меня спасло.

- Ч-черт вас подрал, алконавтов! - зашипел я в пространство и, расставив ноги циркулем, попытался привести в порядок вестибулярный аппарат. Аппарат сбоил. Свет надо включить, вот что! Я принялся вспоминать, где тут выключатель. Та-ак. Если комната моя, выключатель прямо по курсу, у двери. А если я опять у друзей-приятелей... хотя какие, к чертям, друзья-приятели! Не раздевают друзья-приятели до трусов и не стаскивают ботинок. А я точно не сам разделся, это все мама, больше некому... Вперся я, значит, вчера, не разуваясь, вот она и потрудилась. Ругалась, конечно, как всегда, и даже не ругалась, так - ворчала в бессильном возмущении и слезы рукавом утирала...

Н-ну г-гад, подумал я, прилагая усилие, чтобы не треснуть себя по физиономии. Все! Кончилась малина! С этого дня - ни капли! Выпей только, я тебе рот дратвой зашью! Вот этими вот руками, понял-нет? Падаль! Родную мать! В диспансер закрою! С клизмы слезать не будешь!..

Я думал это, изо всех сил зажмурившись, стиснув зубы так, что звенело за ушами. Хотелось вбить эти угрозы как можно глубже в подсознание, чтобы до этой сволочи дошло наверняка. Не знаю, получилось ли; будем надеяться, что получилось.

- Ладно, - буркнул я, неохотно остывая. - Будет, - с нажимом добавил я, задавливая в груди последние капли злости. - Во-от так, - сказал я уже совсем миролюбиво и, насилу улыбнувшись, проговорил: - На чем я остановился?

Но вспомнить, на чем я остановился, оказалось не так просто. В голове была мешанина из обрывков невысказанных угроз и зон абсолютного вакуумного бездумья. Я напрягал затылок до тех пор, пока не всплыло ключевое слово: выключатель.

Тогда, мысленно перекрестившись, я с величайшей осторожностью отцепился от спинки кровати и, тщательно ощупывая пол левой - ведущей - ногой, двинулся к двери. Комната действительно оказалась моей, но за время моего отсутствия претерпела кое-какие изменения. Сейчас эти изменения норовили малость покалечить меня, но так как я был категорически против, то до цели добрался без особых происшествий.

- Да будет свет, - сказал я и щелкнул выключателем.

Люстра вспыхнула. От рези в глазах захотелось застрелиться. Я прикрыл лицо ладонью и убедил себя не делать этого. Для начала нужно утолить жажду. Господи, подумал я, вздрогнув. Да я ведь умираю от жажды!