— Хорошая была девушка, — сказал Горобец как бы про себя после продолжительного молчания. — Работящая…
И Боев только сейчас по-настоящему осознал, что погибла та самая Галя, с которой он познакомился ночью, спокойная широколицая кружевница.
Защемило сердце. Как это часто бывает на войне: узнал человека, почувствовал в нем что-то очень хорошее, и вот именно этот человек гибнет! Наверное, правда, что погибают лучшие.
Сзади раздался оклик:
— Постойте, товарищ капитан, подождите меня.
Боев по голосу узнал Проценко.
— Это наш водитель, — ответил он Горобцу и в свою очередь спросил солдата: — Чего тебе?
— Майор Рубинов прислал, значит, меня к вам. На подкрепление.
Горобец сверху вниз посмотрел на маленького, полнеющего Проценко, в засаленном, почти черном ватнике, в зеленых ватных штанах, мешками свисающих над кирзовыми сапогами. Усмехнулся:
— С тебя подкрепление. — И отвернулся, зашагал дальше.
Первой на пути им встретилась кухня. Труба дымилась, но никого рядом видно не было. Старшина постучал по брезентовому кузову машины:
— Есть живой кто?
Из дверки высунулась широкая, плоская физиономия.
— Чего тебе?
— А ну, в ружье! — зычным голосом скомандовал старшина.
— Ты что, взбесился? — обозлился широкоскулый и скрылся за дверью.
— Подъем, я говорю! — Старшина расправил плечи, стоял по стойке «смирно», бритая шея его покраснела.
— Ну какой подъем, куда подъем? — Широкоскулый снова появился в дверях, правда, уже в ватнике и в шапке.
— Видишь, офицер тебе приказывает. — Старшина кивнул в сторону молчавшего Боева.
— Ну чего ты шумишь? Капитан тихо себе стоит, а ты шумишь.
— Немцы в селе.
— Какие немцы?
— Настоящие.
— Так бы и говорил.
Через минуту широкоскулый, а с ним еще три солдата в ватниках выскочили из кузова. У всех были автоматы.
— Ну, кухонная команда, становись! — уже спокойнее скомандовал старшина. — И ты, водитель, тоже в строй.
— Я? Товарищ капитан, — жалостливым голосом заговорил Проценко, обращаясь к Боеву, — майор Рубинов, когда меня посылал, ничего про строй не говорил…
— Разговорчики! — строго одернул его Горобец.
Боев молчал, и Проценко нехотя пристроился с левого фланга.
— Шагом марш! — скомандовал Горобец, и солдаты не в ногу зашагали по улице.
Проценко был расстроен. Ну, попал! Этот проклятущий банно-прачечный старшина не иначе в пекло гонит, чтобы себя показать. Ведь сидят себе немцы в лесу, не лезут, ну и пусть сидят. Нет, ему, черту гладкому, повоевать захотелось.
Проценко работал на редакционном грузовике более трех лет и так отвык от строя и от всего связанного со строем, что этот марш вдоль деревни с заряженным автоматом на шее казался ему нарушением основ жизни. Конечно, жизнь не баловала его и в редакции. Работы было много. Редакция передвигалась часто. А по ночам приходилось еще крутить тяжелый маховик печатной машины. Спали мало. Но все-таки это не передовая. Редакцию не раз бомбили с воздуха, однако снаряды сюда не долетали.
Проценко был ушиблен войной с самого начала. Его, шофера московской овощной базы, призвали в армию в июне сорок первого года, а в начале июля эшелон, в котором не обмундированные еще новобранцы двигались на фронт, немцы разбомбили на станции Орша. Он навсегда запомнил эту ночь, мечущихся у вагонов людей, стоны раненых. Утром новобранцев успели обмундировать, выдали винтовки, но в бою Проценко так и не побывал. На марше их команда опять попала под лютую, на этот раз дневную бомбежку. Два десятка самолетов в несколько заходов рассеяли колонну. Командиры собирали ее до самого вечера. Заночевали в лесу, а наутро — опять бомбежка, обстрел из пулеметов с бреющего полета. Проценко не ранило, но от команды он отбился. Несколько суток мотался по лесу — дороги уже перехватили немецкие танки. Вышел к своим грязный, заросший, испуганный. На этот раз его не послали в строй, а дали полуторку и вместе с ней направили в редакцию дивизионной газеты. С тех пор Проценко все по редакциям. Работал он добросовестно, шоферскую свою службу нес аккуратно. Тем не менее ушиб, полученный в первые дни войны, не проходил, и сейчас, зимой сорок пятого, его всякий раз бросало в холодный пот, когда в небе гудел авиационный мотор.
А тут вдруг снова в строй и шагай с автоматом к черту на рога. Да еще с таким служакой, как этот Горобец!..
У танка, что стоял поперек улицы, старшина, однако, не шумел. Спокойно и тихо поговорил со здоровенным парнем в комбинезоне, видимо механиком-водителем, и стоящим с ним рядом маленьким танкистом в шинели, на голове танкошлем. Горобец повел свою команду к большому машинному амбару.
Когда они отошли от танка, Боев подумал: «А ведь у этого маленького танкиста в шинели какое-то очень знакомое лицо. Где я его видел?» И сразу в памяти всплыла железнодорожная станция на Украине, тоскующий комендант… Да ведь это же Мальцев! Он самый, старший лейтенант Мальцев! Но откуда он здесь?
Боев сказал Горобцу: «Я на минутку», — и быстро вернулся к танку.
— Слушай, — торопливо окликнул Боев маленького танкиста, — ты Мальцев?
— Мальцев, — неохотно сказал танкист в солдатской шинели.
— А я слышал — с тобой тогда, в Белоруссии, беда случилась. А потом вроде тебя отбили. Но я не знал, что ты у нас.
— Было дело, — неопределенно ответил Мальцев. — А ты корреспондент из газеты?
— Да.
— Ну вот, значит, и встретились…
— А что ты тут делаешь?
— Чудной вопрос. Видишь, воюю, — серьезно сказал Мальцев и пошел к дому.
Боев не стал его догонять, но крикнул:
— Я вечером к вам приду. Поговорим.
— Ну что же, поговорим, — ответил Мальцев, не поворачиваясь.
Встреча с корреспондентом здесь, в этом немецком селе, вновь разбередила память о том страшном дне, что переломал его военную судьбу.
Мальцев явственно вспомнил и то, как выбили его немецкие разведчики из седла мотоцикла, как, связанного, притащили в штаб. Вспомнил и тот допрос, что учинил ему толстый полковник, — перебитая ключица болела и посегодня. А потом — сырой подвал, куда его, избитого, полумертвого, бросили, чтобы завтра отправить в какой-то другой штаб. И то, как на рассвете с грохотом распахнулась дверь и в освещенном утренним солнцем проеме появилась рослая фигура в комбинезоне и танковом шлеме.
— Ты кто? — строго спросил танкист-разведчик.
— Старший лейтенант Мальцев, — ответил он.
— Мальцев, говоришь? Да я вроде тебя знаю. Ты на Калининском был?
— Был, — сказал Мальцев, с трудом вставая с земли.
— А как ты к ним-то попал?
— История длинная…
— Ладно, нам сейчас некогда с тобой возиться. Но я тебя могу отправить в тыл. Туда одна моя машина пойдет. Но уж извини, Мальцев, под охраной. Сам понимаешь, дело такое. Ты ведь у них побывал…
— Понимаю… Слушай, скажи, как тебя звать?
— А зачем тебе?
— На память.
— На память так на память. Старшина Батьянов Анатолий. Пока, Мальцев. Может, еще увидимся.
Через несколько минут Мальцев ехал в тыл в кузове грузовика, охраняемый неразговорчивым пожилым солдатом с забинтованной шеей.
На допросе в отделе контрразведки Мальцев подробно рассказал все, что с ним произошло. Начальник Смерша полковник Разумовский доложил генералу Шубникову и замполиту полковнику Кузьмину, что он не видит вины Мальцева, но плен есть плен.
— А нельзя ли его у нас оставить? — спросил Кузьмин.
— Вообще-то не положено, — ответил Разумовский. — Но я доложу свое мнение. Я за то, чтобы он остался в строю.
— Ладно, я при случае попрошу у члена Военного совета фронта. Мальцев — парень, я так понимаю, крепкий, лишнего не наболтал.
— Да это так…
— Я согласен с Кузьминым. Можешь и на меня сослаться, когда будешь докладывать, — спокойно сказал генерал. — А пока пусть побудет в тылах.
Мальцев не знал, как там проходили переговоры «в верхах», но его просьба, которую он высказал еще на первом допросе — отправить его на передовую, в строй, была выполнена.
