На разогретых камнях тротуара спали солдаты — трое. В стираных, почти белых гимнастерках.

Сержант в пилотке, нахлобученной на глаза, привалился спиной к решетке с конскими чугунными головами и тоже спал, но чутко, как и подобает старому фронтовику, который знает, что и спать нельзя, но пересилить сон он тоже не может. Сержант услышал шаги и, прежде чем открыть глаза, поднял автомат, сбросил предохранитель.

— Я свой, — сказал Боев, подумав, что этот непроснувшийся часовой спокойно уложит, если надо, его и во сне, даже не заметит. Потом он вгляделся в лицо сержанта и узнал Сергея Кузнецова.

— Это ты?

Сержант открыл глаза и встал — высокий, плотный, расставив ноги, обутые в кожаные трофейные сапоги, и молча, даже неприветливо, совсем как бы не спросонья, посмотрел на корреспондента.

— Это ты, Кузнецов?

— Я.

— Батьянов Толя где?

— Нет Батьянова.

И отвернулся.

Лицо его, дотоле суровое, стало по-детски округлым и перекосилось в гримасе.

Боев стоял ошеломленный и подавленный.

— Утром мы пришли сюда. Мост разминировали быстро. Танки пропустили, а сами сели покурить. И вот оттуда, — Кузнецов показал на красный кирпичный дом, стоявший перед мостом, — хлопнул выстрел. И Батьянова наповал. Мы его на машине в госпиталь повезли, да какой госпиталь, в голову его. Похоронили на рассвете.

Кузнецов махнул рукой в сторону Тиргартена.

— У аллейки похоронили. Ребята камень приволокли с сапогами из мрамора. Я сапоги эти отбил, а на камне написал имя и фамилию. Надо на карту нанести. Отцу напишем. Какой человек был! Я с ним с сорок второго рядом, вместе, под одной шинелью спали. С Калининского фронта… Он меня в первый бой вел. Тогда еще у меня в ушанке осколок застрял. Но я вот жив, дошел до рейхстага, а он не дошел… Отцу написать надо. Он старый у него, отец, боюсь, не выдержит. Но написать надо. А как же?

— Напишем, — машинально сказал Владимир и посмотрел на парк, прореженный и обожженный ураганным огнем, еще сегодня ночью полыхавшим над ним.

Мимо, по мосту, завывая, шли танки. Шли славные тридцатьчетверки.

Боев смотрел на их запыленные гусеницы и думал: «Сколько прошли эти машины, может быть, и не эти, а другие, но такие же и с такими же экипажами — бесстрашными и умелыми».

Он увидел, как танкист, стоящий в башне, помахал ему.

Боев вгляделся в лицо танкиста и узнал его. Это же Мальцев!

— Здорово, Мальцев!

— Привет, корреспондент! С победой тебя…

Грохот работающих моторов и лязг гусениц заглушал его голос. А танки шли, один за другим, и скрывались в аллее покореженного войной, но по-весеннему зеленеющего парка.

Из показаний на допросе генерал-фельдмаршала Кейтеля

«К 22 апреля стало ясно, что Берлин падет, если не будут сняты все войска с Эльбы для перебросок против наступающих русских. После совместного совещания Гитлера и Геббельса со мной и Йодлем было решено: 12-я армия оставляет против американцев слабые арьергарды и наступает против русских войск, окруживших Берлин».

Из Хроники «СССР в Великой Отечественной войне 1941–1945»

Понедельник, 30 апреля 1945 г.

Войска 1-го Белорусского фронта в 5 часов утра мощным огневым налетом начали штурм рейхстага. В 13 часов 50 минут подразделение советских войск через проломы в стенах ворвалось в здание рейхстага. Завязался ожесточенный бой внутри здания. Разведчики сержанты М. Егоров и М. Кантария водрузили Знамя Победы на крыше рейхстага.

Вторник, 1 мая 1945 г.

В связи с отклонением требования советского командования о безоговорочной капитуляции Берлинского гарнизона в 18 часов 30 минут по районам, удерживаемым противником, был произведен мощный огневой налет всей имевшейся артиллерией. Вслед за этим началась сдача в плен гитлеровских войск.

Среда, 2 мая 1945 г.

Войска 1-го Белорусского фронта во взаимодействии с войсками 1-го Украинского фронта завершили разгром берлинской группировки войск противника и полностью овладели Берлином.