Он помнил и другие доклады весны и лета нынешнего года, когда после, казалось бы, прочной стабилизации фронта вдруг снова все перевернулось, и танковые клинья гитлеровцев двинулись к Волге по донским и воронежским степям. Как в первое лето войны. Как тогда, но не совсем так. Все же по-другому. Окружения главных сил южных фронтов, подобного памятным киевскому или Вяземскому окружениям, здесь немцам осуществить не удалось. Не удалось и выйти на Волгу по всему фронту наступления. Не удалось прорваться через Воронеж в глубь средней России. Сильные и точные удары по флангам превратили германский танковый веер, развернутый по бескрайней равнине, в две относительно узкие стрелы, упершиеся остриями в Сталинград и Кавказ. Немецкая разведка проглядела резервы, сосредоточенные у оснований этих стрел. Оттуда — севернее и южнее Сталинграда — и развернулось мощное контрнаступление, зажавшее в городе и приволжских ериках отборную армию Паулюса с приданными частями. Но если бы вдруг германский генштаб сумел перебросить туда, к Волге и Дону, из здешних гиблых, глухих лесов танковые дивизии, это могло бы в какой-то степени повредить нашим планам, помочь Манштейну деблокировать Паулюса.
Генерал встал из-за стола, подошел к двери, открыл ее и сказал, обращаясь к адъютанту:
— Когда появится Шубников, пришлите его ко мне.
И снова сел за стол, как и вчера, остановив взгляд на пронзительно яркой лампочке.
А, собственно, правильно ли он поступил, разрешив Шубникову выводить людей из кольца без техники? Сделал бы он так год назад? Нет, конечно. Летом и даже осенью сорок первого он обязательно приказал бы держаться до конца, до последней возможности. Да, пожалуй, иначе тогда и нельзя было. Впрочем, прошлым летом окруженное советское соединение не привлекало бы на себя четырех свежих немецких дивизий. В ту пору немцы не очень-то страшились наших фланговых ударов. А сейчас?.. Иные времена — иные песни. И у немцев, и у нас… Спасет Шубников людей — а они ой как нужны в преддверии новых боев! — останется жить боевое танковое соединение, уже имеющее свои традиции.
Генерал снял гимнастерку, разулся и прилег на широкую лавку. Поворочался на жестком ложе с полчаса, но уснуть не смог. Сел, поставив крупные босые ноги на голенища сапог: тесовый пол в блиндаже был холодный. Посмотрел на часы — пять тридцать. Подошел к двери, приоткрыл ее:
— Не спишь, Поливанов?
— Нет, товарищ генерал армии.
— Ну, заходи тогда, чай будем пить.
Чай был готов быстро. У хозяйственного Поливанова, видимо, и ночью кипел самовар.
Ординарец, усатый, в ватнике, ловко накрыл стол клеенкой, поставил домашний пузатый чайник в красный горошек и такие же чашки. Сахарницы в сервизе не хватало — ее заменяла круглая немецкая пластмассовая коробка от шоколада.
— Снимай жилетку, сопреешь, — сказал генерал армии.
Поливанов молча повесил на гвоздь свой меховой жилет.
— Ты, видимо, мерзляк.
— Пар костей не ломит, — стремясь попасть в тон, ответил Поливанов.
Генерал армии нахмурился.
— Ладно, садись.
Они сели друг против друга. Поливанов налил в чашки крепкий чай.
— Может, чего еще к чаю приказать?
— Не надо. Как у Шубникова?
— Пока нормально. Сейчас доложили, что через Кузьмичи пытаются прорваться его танки.
— Сколько их осталось?
— Я думаю, больше тридцати.
— Пройдут?
— Трудно сказать.
Продолжать разговор генералу армии не хотелось. Пили чай молча. Но потом он все-таки спросил Поливанова:
— Как расцениваешь исход операции?
— Неудача, товарищ генерал.
Генерал армии слегка кивнул.
Поливанов молчал. Потом как бы нехотя:
— Разведка подвела. Поздно узнали о подходе четырех свежих дивизий.
— А если бы раньше узнал, ты бы их задержал?
— Наличными силами, пожалуй, нет. Вот если бы соседи вышли на Боковку, тогда другое дело. Но я так понял, товарищ генерал армии, что соседи…
— Разбирать операцию мы с тобой не будем. Оставим это для других. Скажу только: немецкую оборону ты прорвал неплохо.
Генерал армии отхлебнул глоток чая, пристально посмотрел на Поливанова, может быть, желая спросить его еще о чем-то, но, видимо, передумал, поставил чашку на стол и как будто без связи с тем, о чем они только что говорили, произнес:
— Армией командовать тебе пока нелегко. — И опять, измерив собеседника испытующим взглядом, продолжал: — Впереди нам многое предстоит. Сталинград — начало.
— Можно спросить, товарищ генерал?
— Ну?
— Вы ведь оттуда, как там сейчас?
Генерал армии опять нахмурился: он не любил разговаривать по делу с теми, кого оно прямо не касается.
И все-таки ответил:
— Кольцо вокруг Паулюса плотное. Но рвется Манштейн, хочет разорвать. Генерал грамотный, напористый, только резервы ему нужны сейчас позарез. А резервов отсюда он не получит. Нет, не получит. Так что Паулюс так в котле и останется, ничего у Манштейна не выйдет.
Помолчал и добавил:
— А то зачем бы я в твое болото приехал.
Генерал армии улыбнулся впервые с того времени, как вошел в блиндаж Поливанова, удивив и испугав командующего своим внезапным появлением.
11
Впереди между частоколом деревьев колыхался огонь — горели деревянные постройки. Лохматые тени прыгали по сугробам.
Люди шли, проваливаясь в снег.
Слышались негромкие слова команд.
Шубников шел, опираясь на палку.
Рядом широко шагал Бородин, изредка включая и выключая карманный фонарик.
— Через полчаса будем у Карпухино, — сказал генерал.
— Минут через сорок, — уточнил Бородин.
— Никто не отстал?
— Нет, все идет нормально.
Шубников поскользнулся и мягко рухнул в сугроб.
— Осторожней, здесь канава, — сказал Бородин и включил фонарик.
Лес пересекала укатанная дорога.
— Посмотри, Бородин, что там чернеет, — сказал генерал, отряхивая рукавицей снег с сапог и полушубка.
Бородин ловко перепрыгнул через канаву и скрылся в темноте. Через две-три минуты он вернулся, держа в руках что-то белое.
— Подбитая машина, — сказал он.
— Чья?
— Наша. Ее здесь немецкие танки прихватили, когда перерезали дорогу. Какие-то мешочки везла.
Бородин посветил фонариком, и Шубников смог прочитать на белом мешочке, аккуратно перевязанном красной шелковой ленточкой, вышитую надпись:
«БОЙЦУ НА ФРОНТ»
— Подарки, — сказал генерал, и в его голове, занятой сегодня только мыслями о выходе, мелькнуло воспоминание о мальчишке-лейтенанте с его грузовиком, остановившим колонну.
Сзади вспыхнули фары и сразу погасли.
— Кто это еще? — спросил генерал.
— Из санбата. Шофер наотрез отказался уничтожить свою карету. Говорит, доведу на цепях. Ругался, ругался я с ним и плюнул. Застрянет — взорвем.
Санитарная машина, завывая, медленно шла позади. Иногда она останавливалась — цепи поднимали фонтаны снега. Бойцы, оказавшиеся рядом, подталкивали ее, и она снова шла вперед.
В санитарной машине было темно. Она тряслась на ухабах, рессоры скрипели. Но раненые — их было четверо — лежали тихо.
Впереди, у самой кабины, сидела девушка и крепко держала одного за руку, повторяя нараспев, как молитву:
— Ну, вот еще немного. Потерпите маленечко. Еще немного, и приедем. Все будет хорошо. Потерпите… Все будет хорошо…
В ночном воздухе резко застучали пулеметы, посыпался горох ружейных залпов, короткие очереди автоматов.
Где-то далеко заухали орудия и раскатисто загремели «катюши».
Раненый, услышав выстрелы, очнулся и тихо, но внятно сказал:
— Где я? Почему темно? Механик, в чем дело? Филипенко, я тебя спрашиваю.
— Вы в санитарной машине, товарищ старший лейтенант, — сказала девушка, не отрывая свою руку от его ладони. — А с вами я, Валя. Валя Гаврилина. Не помните меня? Беленькая, маленькая такая…
Старший лейтенант затих.
Машина вдруг встала.
Девушка припала к зарешеченному окошку кабины и увидели впереди, совсем близко, четыре горящие постройки. Огонь ярко освещал поле и бегущих, стреляющих на ходу бойцов. По белому, очень чистому снегу прыгали лохматые тени.