А вот Андреевы и сами Кошкины коренные природные казаки – еще при царе Алексее Михайловиче братья Никифор и Андриан Кошкины Олхинское селение основали. Но лет двадцать назад сильно допекли их крестьяне, вот и вышли они из казачьего сословия.
– Отче наш, иже иси на небеси, – встал Семен Кузьмич и принялся читать молитву. Поднялись все за столом, склонили головы. Дочитал молитву старый казак, широко осенил себя крестом, и все за ним разом перекрестились. Дружно уселись за стол и приступили к трапезе, благо аппетит у всех был нагулян. Ели по старой традиции молча, сытно – все разговоры должны идти только за чаем, не раньше. А ежели кто из молодых раньше времени рот разевал, то от старшего мог тут же получить в лоб деревянной ложкой. И за дело – когда я ем, я глух и нем…
Наконец Семен Кузьмич, обливаясь потом, доел «паштет» и отодвинул миску. Все разом оживились, женщины в четыре руки убрали все со стола, поставили чашки и расписные стаканы, множество блюдец с вареньем, медом, сладким печеньем с изюмом (то забава была любимая Семена Кузьмича – уж сильно казак изюм любил), водрузив напоследок горячий самовар – в него просто залили добрых полведра кипятка с плиты. И начали дружно чаевничать, прихлебывая с блюдечек горячий чай.
– Что ж ты, сынок, бочком ко мне все время сидишь, как не родной. Повороти-ка светлый свой лик, – от ласкового голоса отца Иван поперхнулся чаем, закашлялся. Полина тут же похлопала его по спине, жалостливо улыбнулась – пропал малец, будет ему от отца на орехи. Но делать нечего, и Иван обреченно повернулся.
– Славно тебе, Ванюша, харю разукрасили, любоваться можно долго, хоть мать и замазать пыталась, – левый глаз драчливого отпрыска заплыл сиренево-фиолетовым фингалом, на щеке ссадина, а ухо напоминало разбухший пельмень. – И кто это тебя так разукрасил?
– Зареченские постарались, – в голос захохотал Василий, но чуть боязливо покосился на Семена – зять на десять с лишним лет старше, да и нравом крут, может и в ухо заехать, такое уже бывало. – Ты бы на моего младшего Григория посмотрел, – продолжил с ехидцей шурин, – так разделали, с утра до вечера любоваться можно. И полушубок изнахратили, черти. И Долганов Андрюха не лучше. Им на пару досталось, а твой-то на раздачу последним попал.
– Как интересно, – протянул Семен Кузьмич, игнорируя взглядом поникшего сына, – и почто весь сыр-бор разгорелся?
– Зареченские старики приходили с утра, жалились мне. Воротников Трофим Егорыч и Постников Прокоп Иваныч…
– Знаю их…
– Девок на вечерке не поделили провожать, самогонки выпили, ну и слово за слово. А твой не участвовал в склоке, в доме был, – после последних слов дяди Иван воспрянул духом и даже улыбнулся. – Их семеро было, зареченских, и Андрюху с Гришкой прищучили. А Ванька по нужде вышел, и ему хотели вмазать. Но твой сын в дом кинулся, вылетает оттуда и орет на всю улицу – «Порублю в капусту, суки». А те как увидали «шашку», да и в бега…
Хрек – никто ничего не успел понять, как Ивана отшвырнуло к стене. Семен Кузьмич поднялся, покачал крепким кулаком, которым вмазал по уху отпрыску, лицом ужасен от гнева.
– Сеня! – взвыла во весь голос жена и кинулась между отцом и сыном. Любила она младшего без памяти, нежила и баловала, вот и бросилась на его защиту, растопырив руки, как крылья – птица так птенца защищает.
– Тебе для чего шашку дали, пенек?! На людей с боевым оружьем кидаться?! Палки не было?! Да я тебя…
– Да погоди ты, Семен Кузьмич. Скор ты на расправу, а меня не дослушал! Так он палку и схватил, только те-то сами ее за шашку приняли, вот и в бега ударились от страха. Это семеро от одного, – и Василий во весь голос захохотал, держась пальцами за ременную пряжку с лошадиной головой.
У Семена от сердца немного отлегло – не хватало ему сейчас вражды с влиятельными зареченскими новоселами, что поселились в Олхе на правой стороне речушки тридцать-сорок лет тому назад. Да какие они новоселы сейчас, если два-три поколения уже родилось. Старожилами стали!
А удивляться нечему – по левую сторону Олхи с седой старины проживают крестьяне из казаков, да он с домочадцами, единственный оставшийся в селе казак. И трактовая улица, что по берегу идет, издавна казачьей называется. Именно на ней четвертая сотня упраздненного полка расквартирована была, а комплектовалась она из трех крупных казачьих станиц, что ныне селами называются – Олхи, Введенщины и Баклашей, и многих мелких выселков, что вокруг ютились.
Весь район от гор до Иркутска полвека назад чисто казачьим был – Семен сам с раннего детства помнил, что все кругом в форме ходили. В Олхе тогда больше сотни дворов было с полутысячей казачьего населения. А сейчас почти три сотни дворов, и более тысячи двухсот жителей, причем крестьян из казаков чуть больше половины. А потому ссориться с влиятельными новоселами себе дороже…
Остров
(Федор Батурин)
Во двор Федор выскочил с последними казаками, быстро мазнул взглядом – первыми стоят саянцы, за ними построились шеренгами красноярцы, потом взвод абаканских казаков, а вот его тункинцы в хвосте расположились, четвертым взводом, последним. Привычно встал крайним справа, скосил глазом, и больно резануло по сердцу – взвод в 16 рядов по два казака в каждом, плюс три урядника – старший, командиром, и два младших, что полувзводами командуют. А теперь у него во взводе только полтора десятка казаков, с ним самим, грешным. И в других взводах не лучше, а у красноярцев даже хуже…
Из дверей выскочили, придерживая шашки, офицеры Енисейской сотни – их осталось только трое, остальные кто где, как и казаки. Впереди есаул Петр Федорович Коршунов, родовой иркутский казак, с ним старший брат Антон действительную служить начинал, погодки они, круглолицый, с хищными усами, как у тигра. За ним родовые енисейцы топали, оба в чинах сотников – Тялшинский и Смирнов.
– Направо! Левое плечо вперед! – повинуясь громкому повелительному голосу есаула, казачья колонна четко повернулась и быстрым шагом пошла к зданию городского общественного собрания, благо идти было недалеко, две сотни метров.
Там уже толпились женщины благородного облика с букетами цветов, интеллигенты с бородками и пенсне, темные юркие личности в картузах и котелках. Всю эту публику едва сдерживали пятеро казаков с алыми донскими лампасами на полевых шароварах, на их синих погонах виднелась цифра «10».
Углядев подходивших енисейцев, донцы вздохнули с нескрываемым облегчением. И сразу усилили натиск, стремясь оттеснить толпу от дверей. Это удалось, они даже расчистили маленький проход. И как горная сибирская река крушит на своем пути преграды, в толпу вошли слитные ряды казаков в желтых лампасах, сразу разбросав обывателей по сторонам.
Внутри было не протолкнуться – в длинном широком коридоре столпилось не меньше сотни народа, и все стремились попасть в столовую, вход в которую закрывали четверо порядком помятых донцов.
Есаул поднял руку и сделал вращательное движение над головой, сжав пальцы в кулак. Знакомая полицейская команда сразу была принята к исполнению – растянувшись по коридору цепью, казаки начали вытеснять из него всех штатских. Дам обихаживали вежливо, с казачьим обхождением, как бы невзначай сжимая округлые прелести в мозолистых лапах, шептали при этом в розовые женские ушки такие слова, что дамы моментально покрывались краской. И Федор в который раз удивлялся – за такую выходку благородный сразу получал пощечину по щеке, а простому казаку назначали ночное свидание, завсегда веселое и сытное.
Вслед за чинно выставляемыми женщинами последовали мужчины, но тут было совсем другое обхождение. Их без затей выталкивали, а чтоб шума не было, особо протестующим или говорливым просто били легонько под вздох – интеллигент выпучивал глаза, силясь вздохнуть, а его тут же под белы руки подхватывали два лихих казачка и вежливо выносили на улицу – тот только безвольно бултыхал ногами в воздухе…
