Однако казака зашикали, и, когда министр-председатель закончил свою истеричную речь, раздались даже аплодисменты, но только какие-то жидкие и негромкие. Федор был сильно разочарован – вместо стальной речи и четких приказов правитель России повел себя как митинговый склочник. Не так он мыслился Батурину и другим казакам.

За спиной он услышал тихую бурятскую речь и скосил глаз. Малков что-то бормотал сквозь зубы с отрешенным видом. Над ухом Федора склонился язвительный Петька Зверев, что родным племянником ему приходился – первенец старшей сестры Анны, и тихо пояснил:

– Удивляется сильно наш Хорин-хон, вроде спрашивает – и это правитель России?!

Но, несмотря на удивление и некоторое разочарование, донские и енисейкие казаки громогласно поддержали Керенского. Забайкальцы из первого Нерчинского полка выразительно промолчали, но было ясно, что идею с походом на Петроград они явно не разделяют, как и их соседи – угрюмые приморские драгуны. Уссурийские казаки только ворчали, и нельзя было понять – пойдут они на столицу или не пойдут. Однако выступили против только амурские казаки, громко обхаяв министра-председателя. Заводилой у них стал маленький злобный урядник, что пытался сорвать выступление.

– Мало кровушки нашей солдатской попили! Товарищи, перед вами новая корниловщина! Помещики и капиталисты! – с упоением ненавистью кричал амурец, а Федор недоумевал – ну ладно капиталисты, но откуда на Амуре взялись помещики?! Их там отродясь не было, как и по всей Сибири. И какая здесь солдатская кровь, если кругом одни казаки…

– Довольно! Будет! Остановите его! – закричали из первых рядов донцы, вскакивая с мест.

– Нет, дайте сказать! Товарищи! Вас обманывают… Это дело замышляется против народа…

Федор только покачал головой, глядя на растерявшегося Керенского, и поймал требовательный взгляд генерала Краснова. Ему стало ясно, что тут надо предпринять и он подошел к орущему уряднику:

– Чего орешь?! Чай не на митинге! Или сам решил председателем правительства стать? Так тебя даже кобылы слушать не будут, – стоявшие рядом с Батуриным енисейцы зло засмеялись.

Урядник бросил на них ненавидящий взгляд и отступил к своим амурцам, которые тут же плотно сбились в кучку. Но вот орать разом прекратили, лишь яростно сопели – и дураку понятно, что если драка начнется, то получат они по первое число, ибо енисейцев намного больше в зале, да и донцы последним, если что не так пойдет, помогут.

      Утихомирив кое-как амурских казаков, большая часть которых искренне считала себя большевиками, Федор спустился по лестнице и наткнулся на командира сотни, в руках которого был белый листок бумаги и желтые погоны с широким продольным галуном серебристого цвета.

– Держите новые погоны, господин подхорунжий! Поздравляю от всей души! – Петр Федорович дружески похлопал казака по плечу. – Я тебя к вахмистру три месяца назад представлял, да в Уссурийском полку заворотили, сам знаешь, как к нам там относятся. А тебя премьер через чин провел – иди, поблагодари, два часа времени даю. Повезло тебе! Эх-ма, такая женщина! Мне б такую! А потом на погрузку в эшелон беги…

Батурин поплелся в конец коридора, волоча налившиеся чугуном ноги. Боязно стало казаку – полтора года в окопах провел, без водки и баб, верность жене блюл, а тут такой случай.

И не идти нельзя – долг завсегда платежем красен. А ежели заразу какую подцепит и Антонине потом привезет?! В растерянности казак остановился, присел на стул, достал из шинели пачку папирос и закурил, сломав несколько спичек дрожащими пальцами. Уж лучше в атаку еще раз сходить, хоть и страшно до мокроты в исподниках, но зато нет горького осадка безысходности…

– Семеныч! Фу, еле добежал, – родной племянник, подчиненный и верный друг, Петр Зверев присел рядом на колченогий стул.       – Боишься бабы?

– Боюсь, а вдруг заразу какую-то от нее подцеплю, – искренне ответил ему Федор, никогда ничего не скрывавший от родича. А тот прекрасно все и сам видел, с чьей подачи Федор производство через чин получил.

– Держи. Английского мастера Кондома изделие. Врач, пока в госпитале лежал, мне их задешево продал. По пять рублей за штуку керенками заплатил. На, возьми вот две штуки. Они особо для охочих баб сделаны – орут во всю глотку, сам проверял. Иди, не робей, братка, через эту ткань ничего не будет, железно. И не бойся греха – пока казак воюет, ему любой грех Господь отпускает. Да что там прелюбодеяние, мы же убиваем, пост не блюдем… Эх-ма, – Петр сунул в широкую ладонь дядьки, что был всего на шесть лет старше, два пакетика и, поднявшись со стула, пошел к дверям.

Федор повеселел – об этой штуке он уже слышал. Правда знающие казаки говорили, что с ней бабу любить никакого удовольствия, будто в полной форме и сапогах купаться на речке. Так Федор не за приятностью шел…

Комната пребывала в полумраке из-за задернутых штор, а на широком кожаном диване была заранее расстелена постель. Она его ждала… И слов между ними не было произнесено. Нагая женщина, трясясь в лихорадке, быстро раздела казака и, крепко прижавшись к нему горячим телом, рухнула на диван. Верность жене улетучилась из головы Федора – он захотел ее. Но не забыл казак о дружеском подарке, натянув его и подивившись жесткой шершавости неведомого изобретения. И навалился на нее всем телом…

– А-а! Что это?! Больно же! Не надо… – женщина ужом вывернулась из-под него, схватила ладонью за причинное место и сдернула жесткий гульфик. Поднесла его к глазам и удивленно спросила:

– Зачем это? Ты болен?

– Нет! – Федор замотал в отчаянии головой. – Я это… Только жена у меня, ни с кем я… Вот приятель и дал…

– Глупышка, – ласково пропела она грудным голосом, – я здорова, у меня муж, двое девочек. Просто я сильно захотела настоящего мужчину. Очень сильно! Не стыдись, ведь и у тебя долго женщины не было?!

– С марта прошлого года, с женой я только был, – кое-как выдавил из себя Федор.

– И я с мая… – тихо произнесла женщина, – муж у меня профессор, Бадмаев ему какой-то артефакт дал. Он обо мне и детях напрочь забыл, только этот идол да проклятая революция у него на уме. Импотентом стал…

– Кем, кем?

– Мужская немощь у него! Бессилие! Стариком уже стал. Иди ко мне…

Устоять Федор не мог, да и плоть заново восстала. Навалился на нее, ворвался… и кончил. Казак со стыда сжался, оскандалился же ведь, сраму-то. А она не обиделась, ласкать нежно стала, прижалась мягкой грудью.

– Что ты, что ты, не переживай, казак мой. Так бывает от долгого воздержания. Сейчас наладится…

Под ее ласками все наладилось, и они миловались с упоением, вжимая друг в друга мокрые тела. И так было долго, пока не насытились и без сил не легли рядом, крепко обнявшись.

– Не спрашивай только, как меня зовут, незачем. Пусть я останусь для тебя прекрасной незнакомкой. Ты молодец, только береги себя. Думаю, дня через три-четыре, как в столицу войдете, ты хорунжим станешь, а то и сотником. Офицерские погоны лягут на твои крепкие плечи. Только я боюсь одного – не тот человек Саша, совсем не тот. Чтоб сейчас у власти в России удержаться, нужно жестоким диктатором быть и крови не боятся. А он?! Эх, горе наше, демагог, право слово…

– Кто-кто? – Федор сразу не понял, что речь идет о Керенском.

– Болтун, краснобай. Баюн! Десять лет его знаю, вроде друга семьи он! – резко ответила женщина и отчаянно прижалась к казаку.

– Брось об этом. Люби меня, не жалей. Хочу… Ну давай же, у нас очень мало времени…

…В сумраке комнаты молочной белизной отсвечивали ее бесстыдно раскинутые ноги – женщина крепко спала. Федор быстро оделся, намотал портянки и натянул сапоги, туго затянул ремень, поправил складку на своей потрепанной шинели.

Казак с грустью посмотрел на свою нечаянную любовь. У нее есть все – деньги, муж с положением, дом в столице, но нет сейчас самого главного – твердой мужской опоры. А у него нет здесь ничего, кроме крестов, дедовских лампас, да прострелянной шинели. И еще в кармане лежат новые погоны подхорунжего. Зато его ждет в Иркутске любушка, детки, отец с седой бородой, дом, братья… И плевать на богатство и власть, у него казачья доля, и нет ничего почетней, слаще и горче…