Но вот в будущее… то бишь вверх – о, это дело для меня всегда было нелюбимым и затруднительным. Шаг за шагом все выше и выше – и на каждом следующем шагу все труднее и безотраднее. Между будущим и тобою также нет ничего – одно только расстояние, лишь отрезок пространства. В небе, на этих уютных с виду облаках, не живет ни одно живое существо. Но зато столько их, этих самых живых существ, устремляются под землю, в норки, в глубины моря, в водяную бездну!

А ведь только вверху, намного выше облаков, начинается озоновый слой атмосферы, тончайшая Онлирия, которая является защитным слоем для всей жизни на земле. Этот слой объемлет шар земной, как детское место плода, и содержит в себе субстанцию всех райских радостей. И люди догадались об этом, поэтому так часто с надеждой смотрят на небо. Ни один зверь, никакой червь или земноводная тварь, ни одна рыба или моллюск не смотрят задумчиво в небо. Они как будто не знают о его существовании…

Я увидел, наконец, ту самую боковую дорогу, которая уходила вниз от туристической трассы. Свернув на нее, я пошел с облегченной душою не вверх, а вниз. И за поворотом серпантина увидел идущих навстречу мне старушку в белой шелковой рубашке с длинными рукавами, застегнутыми на запястьях черными большими пуговицами, в черных шелковых брюках, и бежавшую перед ней лохматую белую собачку на длинном поводке. Увидев меня и соизмерив скромную ширину дороги, вырубленной в камнях, с длиною поводка, старушка быстренько сократила ее, перебирая обеими руками и собирая в широкие петли собачью веревку. Это была худенькая чистенькая старушка с аккуратно завитой белой головкой, в черных солнцезащитных очках. Она с собачкой, с лохматой белой болонкой, у которой мордочка была уморительно сердитой и самодовольной, прошла мимо меня и удалилась вверх, в будущее. И я знал, что встретил ее в день своей смерти.

Совершенно бездумно, рассеянно я спрыгнул со скалы вниз и, пролетая мимо многих эпизодов своего прошлого, вдруг увидел совсем недалекое, на расстоянии всего несколько веков: древовидный реликтовый одуванчик Родэй кивнул мне зеленой, взлохмаченной, как у папуаса, головою. Скорее всего, никогда уже, то есть нигде, я после этого не встречал его, – мелькнуло в моей голове. Ведь и то удивительно и невероятно, что мы с Родэем аж дважды увиделись в жизни…

В раздумьях своих я и не заметил, как ушел с асфальта и по каменистой тропе вступил в створы ущелья, похожего на узкую черную вертикальную трещину в каменной стене. Колония хиппи «О» жила на сером языке пляжа безысходно, они сюда только приходили, но никто из них отсюда не уходил. Эти люди никакому племени, государству или историческому союзу не принадлежали. У них не было языка общения, потому что они друг с другом не разговаривали. Так как они не выдвигались за пределы залива Укуреа, то никакой границы между старым и новым днем у них не было.

Иногда налетал на берег большой шторм, тогда длинноволосые адепты «О» улепетывали, словно тараканы, к узкому выходу через каньон, но не для того, чтобы по нему скрыться от волны, а чтобы воспользоваться ямками и выступами в каменных боковинах ущелья, по которым можно было карабкаться вверх. Это была единственная имитация того, что народ «О» устремлялся в будущее и пытался найти надежду на спасение. Но на самом деле хиппи лез на скалу не для того, чтобы спастись и прожить еще один день, а наоборот, для того, чтобы остаться в прежних днях и в новом дне не жить. Ведь если бы адепта «О» смыло волной в открытое море, он должен был или утонуть, или всплывать к неизвестным берегам. А в том или в другом случае подвергся бы перемене единственный жизнеуклад, которым хиппи только и дорожил и кроме которого никаких других дней жизни не желал. Оставаясь в заливе и никуда не уходя, колония «О» всегда оставляла за собой одно и то же место времени, один никуда не сдвигаемый день. Редкие случаи, когда в непогоду они карабкались на скалы, спасаясь от волн, ничего в жизни хиппарей не меняли, потому что «О» вскоре после бури вновь сползали вниз и продолжали копаться в песке или лазать по мелководью в поисках пищи.

Первый колонист «О», к которому я приблизился, был косматым существом, весьма похожим на большого гамадрила. Он сидел на песке и, положив перед собою на камень крупного клубневидного моллюска, собирался расколоть его другим камнем. Только я подошел к нему и хотел заговорить, как он нанес удар, но промахнулся и, видимо, долбанул камнем себя по указательному пальцу Ую. Коротко взвыв и потрясая этим пальцем в воздухе, хиппи вскочил на ноги и понесся бегом к противоположному, северному, краю бухты.

Я стал оглядываться, желая найти другой объект для разговора. Их было немало, адептов «О», понатыкано в разных уголках пляжа. Они темнели, сидя неподвижно, словно камни, полулежа на песке или беспорядочно передвигаясь по гладкой воде отмели в поисках морской добычи.

Один из них, довольно крепкий и стройный, с прекрасными мускулами африканец с эбеновой кожей был совсем недалеко от меня, и я стал откровенно пялиться на него, остановившись на месте и повернувшись в его сторону. Волосы на макушке красавчика были подвязаны в тугой высокий султан, надо лбом блестели солнцезащитные очки, воткнутые дужками в волосы, столь же черные, как его кожа. Мне показалось, что я встретил наконец-то человека-феникса, абсолютно счастливого, который знает все о райских блаженствах.

Он сделал два-три гибких шага, выдергивая ноги из воды и стряхивая с них воду, как большая кошка, – вдруг быстро нагнулся и выхватил из воды, держа обеими руками, небольшого осьминога. Фиолетово-багровый спрут заклубился своими конечностями вкруг тонких запястий негра, и тот громко клацнул зубами и откусил одну конечность у осьминога. Его же самого, целиком, черный адепт «О» швырнул назад в море и, стоя в воде, принялся грызть буйно извивающуюся ногу моллюска, держа ее в руках, словно живую змею.

– Эй, парень, ты бы хоть за стол присел, – крикнул я ему по-русски, желая шуткой, словно щепоткой соли, присыпать свою подступившую под микитки тошноту.

– Нисего, и так пойдет, – неожиданно по-русски же ответил черный «О».

И, дружелюбно сверкнув в мою сторону могучими белыми зубами, откусил шмат отчаянно извивающейся осьминожьей ноги и проглотил не жуя, такими же приемами он докушал всю ногу.

– Как тебя зовут, герой? – спросил я, все еще пребывая в пароксизме тошноты и в удивлении превосходной степени. – Почему разговариваешь со мной по-русски?

– По-русски говорю, посему что учился Москва, университет Патрис Лумумба.

– Когда это было?

– Другая жизнь. Расия.

– И все же, как зовут тебя?

– Меня зовут так, как хочешь называть ты. Герой? Можно так. Пожалуйста! Как хочет называть каждый турист или каждая туриста.

– Так у тебя, должно быть, сто имен, Герой?

– Мозет быть, тысяса. – У Героя была изрядная щель между верхними передними зубами, поэтому он сильно шепелявил.

– Туристы, значит, и туристки заглядывают сюда?

– Туристы, серфингисты и пофигисты, – щеголяя особым знанием русского языка, ответил Герой «О».

– Серфингисты не обижают вас?

– Нет. Они хорошая ребята. Катаются на доски – там, далеко на волнах, потом садятся на свой катер и уезжают.

– А пофигисты?

– Они даже ничего не спрашивают, как спрашиваешь ты. Они не туристы. Им пофигу. Посидят, полежат на песке, потом накакают и уходят другую месту. Там посидят, полежат, потом накакают и уходят третью месту. Но скоро им надоесть все, никто с ними не разговаривает, кушать не дает, марихуан не дает. И становится все пофигу. Они снова уходят назад в ненастоящая жизнь.

– Тебе тоже никто не дает кушать?

– Море дает.

– Ты почему осьминогу лапу отгрыз? Почему не съел его всего, а только покалечил?

– Мне хватит одна восьмая нога. А остальное пусть живет в море, и на месте отчлененная лапа вырастет другая лапа. И я живой, и осьминог живой. Так хорошо.

– А если лангуста поймаешь?

– Я кушаю одна нога лангуста. У него потом вырастет другая.