– Дед. Это был мой дед. Он точно уехал в Болгарию, сеньор Пифагория.
– Рауль! Зовите меня просто Рауль! А я буду звать вас Томазо. Не возражаете?
– Отнюдь! Буду только рад, дорогой Рауль!
– Так входите же в дом, Томазо! Нам будет о чем потолковать. Вы расскажете, как сложилась жизнь вашего дедушки в Болгарии, а я расскажу про своего деда Рауля.
– Благодарю, дорогой Рауль, за приглашение. Но ведь вы из таких же прозорливых, как и я. Неужели не узнали? – спросил я, снизу вверх глядя на хозяина.
– О, простите, и правда не узнал…
– Мы отлично видим друг друга, между нами ничего нет, я мог бы на одной ножке подпрыгнуть и оказаться на вашем балконе… Однако хотелось бы знать, вы на каком месте времени находитесь?
– У меня на балконе 12 января 1941 года.
– А я направляюсь сейчас в обратную сторону, скорость моего движения стремительна; только что я из 12 января 2005 года перелетел через два ущелья и просочился сквозь тростниковые заросли. Оказалось, что я у вас в 1941 году.
– Когда вы оттуда вышли, Томазо, над вами кружилась, словно бабочка, какая-то бумажка. Я видел… Она опустилась и стала крутиться у вас под самым носом, вы поймали ее правой рукой. Что это была за бумажка?
Так спрашивал Рауль Пифагория, уже не скрываясь, у человека своего уровня прозорливости, то есть у меня.
– А, эта, – ответил я и вытащил из кармана куртки четвертушку от листа из альбома для рисования. – Это расписка, которую я давал Алене, русской девушке-гиду. О том, что я добровольно покидаю экскурсию на маршруте вокруг острова La Gomera.
– Почему же тогда записка догнала вас у тростниковых зарослей? – любопытствовал Рауль, не имеющий, очевидно, достаточно высокого уровня прозорливости.
И мне пришлось подробно объяснять.
– Она выбросила из окна автобуса эту бумажку, потому что поняла, какая бессмыслица в подобной справке, не обладающей никакой преференцией даже перед кусочком оторванной от рулончика туалетной бумаги. Эта Алена чудом попала на Канарские острова, перебравшись из Испании, куда ее завезли маклеры секс-индустрии из города Хвалынска на Волге. В Малаге один клиент, тоже начавший постепенно прозревать, дал ей возможность бежать на Тенерифе, в Лос Кристианос, где друзья малагского благодетеля устроили Алену в туристическую фирму для работы с русскими курортниками. Так вот, Рауль, эта бедная девочка так дорожила своим местом, что насмерть перепугалась такого пустяка, когда я заявил на базе Гараджонай, что покидаю экскурсию. Случай для нее был беспрецедентным, Рауль, она не знала, что ей думать, чего ожидать. Тогда я и предложил написать расписку. Вот эту. Она взяла, но очень скоро поняла, что все это такая ерунда, пустозвонство, занудистика перед тем фактом, что она родилась не в той Галактике, не в том уголке Земли, не на том колене российской истории, где познают райскую радость бытия. Вы ведь хорошо знаете, Рауль, что райская радость объявлена нам уже с того отрезка нашего общего пути, который называется эоценом, но который остается никак не распознанным, не уловленным и не усвоенным даже в тех примитивных формах, какие были в «золотом веке». Который на деле-то был каменным и назывался эпохой эолита – эрой каменной зари.
– И я теперь догадываюсь, Томазо, что вы столь стремительно движетесь в обратном направлении, чтобы скорее оказаться в этом самом эолите, на этой каменной заре человечества?
– Нет, Рауль, нет. Там я уже побывал – это совсем недалеко отсюда. Вон в той стороне на горах, откуда слетела вниз эта записка. Смысл райского блаженства и в эолите был неизвестен, Рауль. Там искателя рая могли убить, зажарить на костре и съесть.
– Но там было все-таки натуральное райское блаженство? Изначальное?
– Это да. Секс. Жратва. Игры, танцы. Незнание смерти. Чудесная вода с облаков. Все это было, да. Но вся эта невинность не оправдывает тех, которые не знали. Мы не знали. Я не знал… Вы не знали.
– Чего, Томазо?
– Чего? Какой купол накрывает все мироздание? Какое небо осеняет планету райских блаженств – агатовое или изумрудное?
– Так неужели вы, Томазо, бежите из двадцать первого века назад для того, чтобы найти ответы на эти вопросы?
– Си. Да.
– И куда же устремляетесь теперь?
– Отсюда пойду к заливу Укуреа, о котором мне рассказал один прозорливец на Тенерифе.
– А что там на Укуреа? Кстати, о заливе с таким названием я ничего не слыхал.
– Синьор Пифагория, вы со своего уровня 1941 года, конечно, не знаете о заливе с таким названием. Много чего должно произойти с июня месяца вашего года. Стойте на месте, никуда не двигайтесь с балкона. Для вас это будет лучше всего.
– Человеку, который уже столько раз умирал, что еще может быть лучше? Что хуже? – загадочно молвил Рауль Пифагория.
Я оставил его в покое, – накануне самой главной новости века, которая ожидалась совсем близко, на расстоянии всего полугода. Мой же путь продолжался далее по дорогам начала двадцатого века. Но всякое обозначение времени, разумеется, было совершенно условным. Мы ничего не знали о самом большом нашем заблуждении – о времени. Мы строили всю величайшую науку земной цивилизации, а заодно и систематику вечных богов, фундаментально основываясь на том, чего не было, – на времени. И мы не можем остановиться, потому что, если мы сбились со счету, то остановились раз и навсегда на одном месте. Трагически обреченные на это заблуждение, мы считали, сколько лет отделяет костер по имени Александр от реликтового древовидного одуванчика Родэя. Куда надежнее было строить города с банями, машины с крыльями и нарядные домики с фисташковыми стенами и ватерклозетами внутри, позволяющими удобно и без всякого урона достоинства совершать одну из самых главных надобностей биоорганизма человека, давая ему возможность спокойно заниматься философией.
Но я опередил события: изложенные выше рассуждения должны были появиться чуть дальше, когда я найду заливчик Укуреа и встречусь там с колонией хиппи под названием «О». А пока мне надо шагать по пустынной горной дороге к тому месту, где под неприступными для туристов отвесными рубчатыми скалами, на узком языке серой песчаной отмели, высунутом океаном в сторону черного, как вертикальная трещина в стене, извилисто-ломаного, как нападающий дракончик, ущелья существуют оторванные со всех сторон жизни международные хиппи «О».
Сначала я должен был шагать по высотной трассе туристического маршрута, постепенно поднимаясь над уровнем моря все выше и выше – пока не увидел ответвление дороги вниз, в устрашающий провал горного каньона, по дну которого тянется по серпантину сползшая туда цивилизованная дорога. По ней должно проследовать до самого низа – и с того времени, как асфальтированное шоссе кончится, дальнейший путь перейдет в извилистую пешеходную тропу. Я направился по этой тропе, и она вывела меня как раз к тому месту, где черный дракончик устремился вниз со скал, чтобы вцепиться в серый песчаный язык океана.
Чтобы сверху, с перевала, спуститься по серпантину на дно каньона, мне особых усилий делать не пришлось, потому что время движения вниз всегда сохраняется тем, что можно спрыгнуть, низвергнуться вниз, броситься очертя голову в прошлое, туда, куда устремляются все горные воды и тяжелые предметы, вроде камня Ондара или муфлона Берендея, убитого этим камнем, метко брошенным моей рукой Махеем. В то, что уже было, – в прошлое спрыгнуть всегда легко и беспроблемно. А вот взбираться на то, чего еще не было – карабкаться в будущее, – всегда было и хлопотно, и нудно, и просто физически тяжело.
А тут дело выходило такое, что для того, чтобы добраться до ответвления туристского шоссе, которое уходило на дно каньона, надо было сначала карабкаться на перевал к будущему. И только потом можно было камешком низринуться вниз, в прошлое, с высоты двух тысяч метров. При таком пролете пространства прошлого никогда со мной не случалось смертей, ибо это было невозможно – в своем прошлом нельзя умереть. Пролетев в свободном падении любое расстояние, я приближался к поверхности земли, по которой должен был размазаться мокрым пятном, – но в последнее мгновение что-нибудь случалось, и я спокойно расходился со смертью. То высота оказывалась слишком большая, и расстояние свободного падения настолько растягивалось – поистине космически, – что я словно прочухивался ото сна, и всякое ощущение, связанное с падением, исчезало. А то попросту впечатлений прошлого, картинок, людей, животных, каких-то веревочек, знакомых фокусов – всей бесценной дребедени прожитого оказывалось так много, столь густо, что, отвлекаясь на каждую хотя бы на мгновенье, я вскоре терял всякое представление, где нахожусь, что со мною происходит… И вдруг оказывался я одиноко идущим по лесной дорожке с корзиною в руке, а в корзине перекатывались с глухим стуком всего штуки три-четыре небольших плотных белых гриба…
