Через какое-то время он осознал себя уже не распластанным на стене, а крадущимся вслед за небольшой группой солдат, сопровождавших повозку, которая глухо постукивала по мокрым иерусалимским камням. Он слышал, как они переругивались, проклиная погоду, столицу иудеев и заодно всех ее жителей, а сам лихорадочно соображал, куда в такой спешке посреди ночи надо было везти бездыханное тело Иисуса.

Небольшая группа пересекла нижний город и затем стала подниматься наверх к тем самым Эфраимским воротам, которые вели к Голгофе. Он содрогнулся от мысли, что стражникам отдан приказ тайком вернуть тело брата на место казни, и, поглощенный этой внезапной догадкой, на какое-то время потерял из вида тех, за кем незаметно продвигался по улицам, превратившимся в подобие малых рек. Пройдя шагов двадцать к северу от городской стены, он приблизился почти вплотную к холму, на котором еще недавно страдал Иисус, но, кроме оглушившей его тишины, ничего более различить не сумел.

Ливень, который всю вторую половину предпасхальной пятницы поливал Иерусалим, прекратился, да и ветер, несущий волны холодного воздуха, внезапно стих, словно исчерпал весь запас стужи, хранившейся в окрестных горах. Звезды, появившиеся в просветах облаков, напоминали окружающему миру, что Великая суббота уже наступила, но он, не замечая ни земли, ни неба, стоял неподвижно, напрягая слух до тех пор, пока не услышал наконец приглушенное конское ржание.

Продираясь на этот звук сквозь густой терновник, он подоспел как раз к тому моменту, когда солдаты расстелили на мокрой земле плащаницу, очевидно, прихваченную из башни Фессаила, завернули в нее тело Иисуса и, неумело подогнув концы льняного полотна, отнесли свою ношу в одну из погребальных пещер, чей вход был затерян среди стволов молодых смоковниц.

Все, что было дальше, он помнил смутно, словно это происходило не с ним, а с неким человеком, с которым они были похожи как две капли воды, но за действиями которого он наблюдал, отстранившись от происходящего, боясь признать в странном двойнике самого себя, для того лишь только, чтобы не потерять остатки рассудка, устоять перед потрясениями, выпавшими на его долю в этот бесконечно долгий день, перешедший в такую же бесконечно долгую ночь.

Тот, другой, дождавшись, когда стражники отправились обратно в город, пробрался сквозь посадки молодых деревьев и с трудом отодвинул камень, которым владельцы фамильных усыпальниц прикрывали вход, оберегая усопших родственников от набегов диких животных. Но он в эту ночь думал не о голодном зверье, рыскающем вокруг Иерусалима, он хотел уберечь тело своего брата от тех, кто ненавидел Иисуса еще при жизни, а заодно и от колдунов, которые приходили из пустыни, чтобы раздобыть пальцы распятых на кресте, потому что с их помощью, считали они, сила любого зелья становилась непреодолимой.

Он знал, что ему, как любому иудею, Господь запрещал в субботу совершать какие-либо действия, пусть даже отдаленно напоминавшие работу, знал, что Закон запрещал в такие дни хоронить усопшего, а тем более прикасаться к тому, чье тело было проклято уже одним фактом позорного распятия, знал все это и боялся кары.

Но тот, другой в нем, рассуждал иначе: «Разве уберечь Иисуса от посягательства недругов, – думал он, – это работа?! Разве не сторож я брату своему?!»

Один молился и трепетал от страха, другой – действовал.

В кромешной темноте он добрался до ниши, вырубленной под низким сводом пещеры, нащупал плащаницу, еще хранившую запах влажной земли, и, обдирая локти о каменные стены, высвободил брата из тугих объятий погребального полотна. Не было у него при себе ни смирны, ни алоя, чтобы приготовить состав, которым обычно омывали усопших, не было пелен с благовониями, не было даже платка, которым по обычаю следовало прикрыть лицо Иисуса. Были только слезы, которые он не мог сдержать, и они скатывались вниз, а он растирал их по телу брата, нежно касаясь кровавых ран, и тихо пел песню, которую слышал когда-то от их отца, о том, что пока мы несем в себе крепкую смесь из тоски и веселья, никогда не закончится наш путь, ибо кто же еще, кроме нас, сможет испить до дна эту чашу.

Едва он успел произнести последние слова, как странный свет медленно проник в пещеру, высветил ее углы и постепенно подобрался к нише, где находилось тело Иисуса. Он выглянул наружу и увидел то, что было ему уже знакомо, но всякий раз вызывало ощущение непреодолимого ужаса. Прямо на него со стороны Голгофы двигалось над макушками деревьев огненное ядро шаровой молнии. Он попытался было отбежать в сторону и даже сделал несколько шагов прочь от этого места, но споткнулся о какой-то выступ, упал и, не в силах более двигаться, смотрел, как раскаленный шар медленно завис над пещерой, потом приблизился к самому ее входу и вдруг с грохотом распался на множество вспыхнувших огней, словно отдавал прощальный салют тому, кто находился в чужом погребальном склепе на только что размотанной плащанице.

Когда непроглядная мгла поглотила последний осколок шаровой молнии, он почувствовал, что и в его душе словно что-то погасло. Напряжение последних часов схлынуло, осталась только твердая вера в то, что теперь уже, освободившись от внутренней паники и страха, он сумеет довести задуманное им до логического конца.

По другую сторону от участка с фамильными усыпальницами, там, где каменистая поверхность переходила в обычную почву, он выбрал пространство между двумя молодыми смоковницами, нашарил в темноте крепкие обломки веток и несколько часов без устали рыл ими в земле глубокую яму. Он был уверен, что только в этом месте, которое, кроме него, не знал ни один человек в мире, можно будет укрыть Иисуса и от посягательства колдунов, и от попыток надругаться над телом брата тех, в ком ненависть, замутившая их разум, была так велика, что они, невзирая ни на Закон, ни на Господа, готовы были совершить этот страшный поступок.

Уже светало, когда он закончил свою работу. Оставалось вернуться в усыпальницу, снять с себя накидку отца, навсегда принадлежащую теперь Иисусу, завернуть в нее брата, опустить безжизненное тело в только что приготовленное ложе, засыпать землей и тщательно укрыть это место камнями, собранными в округе, – именно так делали в его родном Назарете, когда прощались с бедняками, не сумевшими накопить деньги ни на пышные похороны, ни на фамильные склепы…

Орга`н, внезапно зазвучавший на хорах костела, заставил его вернуться к действительности. Он снова ощутил затылком холод мраморной стены и медленно приподнял веки. Боль притупилась. Она уже перестала пульсировать в районе глазных яблок, а это значило, что мигрень вот-вот оставит его в покое. Поднявшись с деревянной скамьи, он хотел было подойти поближе к барельефу, чтобы все-таки понять, какой эпизод из жизни Иисуса изобразил художник, но потом передумал.

И опять, как тогда у башни Фессаила, он остро почувствовал разделенность мира на две реальности. Одна была огромной, вместившей и этот костел, и множество других храмов, а другая реальность была очерчена пространством его собственной жизни, его любовью и его страданиями. Одна полнилась домыслами и фантазиями множества посторонних людей о его матери и его брате, другая, его личная реальность, несла их образ внутри самой себя, соприкасаясь с ними так же, как душа каждого человека соприкасается с памятью о своих близких.

А еще он понял, что не имеет никакого права помещать Ли-Ли в этот трагический разлом между двумя мирами, ибо у каждого из этих миров была своя судьба, свои страсти и свое смирение и не родился еще тот арбитр, который объявил бы: «Вот истина!»

Едва Ли-Ли появилась в дверях, он решительным жестом остановил ее, потом взял за руку и бережно помог спуститься со ступеней здания, которое воздвигли не в честь его матери и не во славу его брата, но в честь Девы Марии и во славу Иисуса Христа.

В предрассветной Москве посреди темной комнаты стояла обнаженная женщина и пыталась разглядеть, что происходит с человеком, лежащим перед ней на постели.