Сначала Пестрятка неохотно участвовала в подобных забавах: ей было жаль беззащитного глупенького малька. Но постепенно привыкла. В этих играх подростки-сёмги готовились к настоящей охоте за настоящей добычей. Теперь, увидев гольца, Пестрятка не стала бы с ним заводить разговоров. Несдобровать бы ему, как случалось уже не раз с другими такими же крошечными рыбёшками

К осени она была величиной уже со среднего пескаря.

«Мне бы стать совсем взрослой», — мечтала Пест-рятка.

«А что они делают, взрослые сёмги? Почему их не видно в реке?» — задумывалась она.

—    Они плавают в море, — отвечали ей те, кто был старше и опытнее.

—    В море? А что это такое?

—    Это где много-много воды и нету дна.

—    Там яма? — удивлялась Пестрятка.

—    Да, такая огромная яма без берегов... И вода в ней солёная...

—    Для чего солёная? — ещё больше удивлялась Пестрятка. — Кто её посолил?..

На такие вопросы даже самые умные рыбы ничего не могли ответить, и они возмущённо оттопыривали губы, будто просто не желали разговаривать на глупые темы. А кто-то сказал Пестрятке, что и она, когда станет взрослой, отправится в море.

—    Для чего? — не поверила Пестрятка. — Мне и здесь неплохо.

Но про себя уже мечтала о море. «Ах, мне бы только попасть туда», — вздыхала она. А те, кто не знал, отчего она вздыхает, думали, что оттого, что светлый день становится всё короче и вода в реке всё холоднее — снова осень.

Этой осенью она впервые увидела взрослых сёмг. Они поднимались вверх из-за каменного падуна, к которому Пестрятка не решалась даже близко подплыть — такой он был огромный и страшный: подхватит, закружит, шваркнет головой о камень — и кончено... Но взрослые сёмги плыли.

Они плыли метать икру на своих родных плёсах — бесстрашные, сильные! Рядом с ними Пестрятка чувствовала себя такой маленькой и невзрачной. Правда, выметав икру, сёмги делались вялыми, скучными и спешили уйти в своё море. «Значит, море даёт им силу, и смелость, и холодный блеск чешуи, как кольчуги», — решила Пестрятка.

—    Возьмите меня с собой, — попросила она одну из таких рыб, уже кончившую метать икру и теперь скатывавшуюся по течению вниз.

—    Плыви, если сможешь, — прохрипела в ответ равнодушная сёмга.

Но другая, услышав эти слова, поспешила предостеречь Пестрятку:

—    Ты ещё слишком мала... Ты отстанешь от стаи... Первый же встречный тюлень и даже тюленёнок сожрёт тебя...

Возможно, Пестрятка не прислушалась бы к голосу разума — когда чего-нибудь хочешь очень сильно, меньше всего прислушиваешься к чьим-нибудь голосам, даже доброжелательным, — но, подплыв к падуну и заглянув краем глаза в косматую бездну, она отпрянула в ужасе: да, видно, взрослая сёмга права, если и это препятствие, самое первое, рождает такую робость в душе...

Пестрятка успела заметить лишь, как мелькнули в пенистом водовороте два широких хвоста, две сёмги — и скрылись навсегда.

— Прощайте!.. Мы ещё ветре!.. — но даже сама не могла расслышать того, что кричала.

...Зима выдалась суровая, морозы хотя и не могли сплошь сковать порожистую реку, но в заводях возле берегов лёд был толст и держался до поздней весны. А весной Пестрятку, дремавшую на дне илистой ямы, разбудил гром. Гроза в это время года была в здешних краях необычным явлением, и все обитатели реки с тревогой прислушивались к далёким раскатам, не смолкавшим весь день и доносившимся по воде гораздо отчётливее, чем по воздуху. Они не знали, что это грохочет не гроза, а взрывчатка, при помощи которой люди перегораживали реку в верховье, чтобы строить гидроэлектростанцию.

Через несколько месяцев взрывы стали раздаваться ещё ближе, и это было ещё тревожнее...

Прежде поморские рыбаки освещали избы лучиной. Летом на Севере светло круглый день, зато осенью и зимой солнышко — гость ненадёжный, недолгий. Поджигали смолистую тонкую щепку, вставляли в железную подставку-светец, снизу пододвигали корытце с водой, от пожара. Чаду много, свету, кажется, всего несколько слабеньких бледно-жёлтых лучей, оттого и название: лучина. Кто побогаче — заводил у себя новомодную лампу в которой горел керосин. Об электричестве в далёкие времена не то что не мечтали — слыхом не слыхивали.

В наше время инженеры обратили свой проницательный взгляд на порожистые северные реки. Оказывается, можно использовать речные водопады, чтобы получать электрический ток: надо только загородить реку плотиной, чтобы вода не растрачивала своих сил впустую, а вращала стальные колёса турбин...

Взрывы, которые доносились по воде, и помогали людям строить плотины: один такой взрыв поднимал с берегов и обрушивал в реку целую гору камней и земли. Оставалось укрепить её железобетоном, чтобы не размывала вода, установить турбины и генераторы, которые дают электричество, и пустить это электричество в провода: пусть освещает дома, гонит поезда по рельсам, заставляет работать станки на заводах...

На реке, где родилась и жила Пестрятка, решено было строить не одну, а подряд несколько гидроэлектростанций: возле каждого большого порога-водопада.

—    Электричество — это хорошо, даже очень! Но как будут жить рыбы? — встревожились северяне-поморы. — Возвратится сёмга из дальнего странствия к родной реке, а перед ней стена-плотина — ни пройти, ни обойти, ни перепрыгнуть. Помыкается, помыкается и уйдёт метать икру к далёким от нас берегам. А уж те сёмужки, которые родятся не в наших водах, к нам больше не приплывут. Как же мы, рыбаки, без рыбы останемся?..

На помощь пришли учёные-рыбоводы.

—    Нужно, — сказали они, — построить в реке канал в об ход плотины. А ещё — рыбоводный завод: сёмгу, которая не захочет идти в канал, поймать, взять у неё икру, а у самцов — молоки. Из этой икры можно самим получать мальков. Через несколько лет, когда подрастут, выпускать на свободу — здесь же, в устье реки. Вот и станут возвращаться не куда-нибудь, а сюда: для кого — рыбоводный завод, а для них — родина...

Этот завод совсем не похож на другие: никаких станков и машин, ни шуму, ни дыму. А только большие круглые чаны с водой, врытые в землю, — в них разводят мальков. Чаны сделаны из бетона, вода в них речная, проточная — по трубам приходит.

За мальками ухаживают, кормят их яичным крутым желтком, червячками, личинками, а когда подрастут — то и мясом.

—    Очень это не просто — вырастить сёмгу, — говорят рыбоводы, которые здесь работают. — Глаз да глаз нужен: чтобы вода всегда была свежая; чтобы не слишком холодная и не тёплая — по градуснику следить; чтобы мальки не болели, а кто заболеет — отсаживать от остальных... Надо знать, когда малькам давать нежную пищу, а когда — погрубее, знать всех их врагов, и когда, наконец, выпускать сёмужек в реку...

«Пожалуй, самое трудное — брать у взрослой сёмги икру, — подумал я. — Ведь икринки такие маленькие, их легко повредить. А тогда и мальки не выведутся...»

— Икра — это что! — сказали мне рыбоводы. — Икру сёмга отдаёт нам легко. Вот вырастить сёмужек — это труднее...

Гидростанции ещё только начали строиться на реке, а рыбоводный завод был уже готов. Так надо, чтобы сёмга, напуганная взрывами, не успела уйти и отвыкнуть от родных берегов. Так надо, потому что теперь рыбоводный завод должен стать её родиной.

К середине второго лета она начала менять свой наряд: спинка её потемнела, брюшко, наоборот, стало светлым, а бока — серебристыми. Теперь это была уже не Пестрятка, и звать её стали по другому — Серебрянкой.

С утра до вечера Серебрянка рыскала по реке в поисках пищи, и новый наряд оказался просто замечательным: в нём было так удобно подкрадываться к добыче! Серебрянка не брезговала ничем — ни случайно свалившимся в реку комаром или мухой, ни личинкой водяного жука, ни каким-нибудь нерасторопным мальком (мальков она теперь пожирала всего охотнее), но всё равно почему-то оставалась голодной. Дело в том, что она росла, а чем крупнее становится рыба, тем больше надо ей пищи. Голод делал Серебрянку всё изощрённей в охоте. И она с каждым днем становилась крупнее, сильнее, прожорливее. С виду взрослая сёмга, только всё же не взрослая, и }же не малёк, а молодь.