Впервые в жизни - живое.

Рядом возились и месили материнский живот лапами такие же, как он.

Когда он насытился, отвалился от кормящего лона и встал сначала на четвереньки, потом на руки и колени, а потом, выпрямившись во весь рост, - на ноги, перед лицом оказалась картина, может быть, зеркало, завешенное густой паутиной. Пелена колебалась, изнутри выглядывал неподвижный силуэт.

Ной в два приёма смахнул липкую пелену, сам едва в ней не заплутав.

Это не было ни картиной, ни зеркалом. То была икона Матери.

Потемневшее от времени лицо было вырезано из дерева, фигура, нарисованная маслом, держалась величаво, глаза были устремлены в невидимую точку, где и встречались с таким же тёмным взором Младенца. Личико Сына тоже выступало за пределы плоскости. Мать обняла Дитя обеими ладонями за пояс, словно неупиваемую чашу; поражали взрослые и вполне зрелые пропорции небольшого тела, в которых не чувствовалось условности старинного письма. Руки Младенца - если можно было так его назвать - были распростерты, как бы желая объять весь мир.

- Какое чудо. Ты хочешь, чтобы я забрал их отсюда?

Кошка молчала, только её дети возились и скакали вокруг.

- Мне надо оставить их здесь?

Раздалось еле слышное мурканье.

- Может статься, ты желаешь, чтобы я приходил сюда сам?

Мурканье превратилось в громкое мурлыканье,

- И молил Мать? Или не так - немо любовался её красотой и величием?

Кошка мяукнула так звонко, что мальчик... проснулся.

Хотя, собственно, он и до того не спал. Если употребить последний глагол в самом грубом смысле.

- Вот я рассказал тебе, мой Арсенио, первую главу истории, - заключил Ной.

- Это правда или иносказание?

- Не вижу особой разницы. Она есть, быть может, но куда меньшая, чем между сном и явью.

Ной помедлил:

- Ты понимаешь смысл? Мы с тобой оба приёмные дети Матери-Кошки. Но от тебя она взяла, меня напоила молоком и кровью. Ты берёшь и отдаёшь, но я, как и прежде, только беру. Я стал здоров, моё тело обросло бронёй смуглой кожи, хотя волосы не изменились. Мои мышцы налились силой. Но жажда осталась прежней - только обрела более достойную цель.

Он вздохнул.

- Ученик мой, брат мой! Ты позволишь мне испить от тебя?

Арсен молчал, но зрачки его полыхнули изнутри чистым зелёным пламенем.

Ной склонился над его запястьем и поцеловал - жарко и трепетно. Нечто изошло не из вены - из самого сердца ученика, на миг сделав его подобием учителя и возлюбленного.

А когда этот миг прервался, Арсен с усмешкой произнёс, словно бы желая развеять морок:

- Знаешь, Ной, а ведь та баранина, которую я съел благодаря твоим советам, была очень, очень старая.

И оба ото всей души рассмеялись.

3

В их с Ноем слиянии кровей было нечто настолько сокровенное, что едва расставшись, Арсен кинулся исповедоваться. Он давно приметил, что хотя внутренности Тампля представляют собой лабиринт не хуже того, что в соборе, но даже к себе в келью попасть куда труднее, чем во внутреннюю церковь, и воспользовался этим обстоятельством. Благо его духовный пастырь, добродушный с виду бернардинец по имени Томас, как раз отсиживал положенные часы в резной кабинке, закрытой со всех сторон.

Вопреки его тревогам, новичка ждало вместо покаяния - одобрение, вместо епитимьи - посвящение в тайну.

- Иди-ка ты с миром, сыне, и не сомневайся. Этого можно было ожидать от доброго брата Ноя, - сказал в заключение отец Томас. - На правах старшего попотчевал тебя фабулой, иначе говоря, басней.

- То есть это неправда?

- Нет, зачем же. Мало ли что привидится с голодухи. Но вот зачем ему понадобилось слить воедино два недуга, твой и свой собственный, того никто не может сказать. Он весьма даровит как воин и как медикус, в твоей крови бродят антидоты, сиречь противоядия от многих тяжких болезней - вот он, видимо, и решил, что укрепит себя телесно и отчасти духовно.

- Странно ставить убийцу и целителя на одну доску, - заметил Арсен, нисколько не возражая по сути вопроса.

- Солдат по призванию не убийца, но защитник. Врачу нередко приходится идти на риск и даже без затей убивать одного, вернее, одну, чтобы спасти жизнь другому. В старину говорили так. Если тот, чьё ремесло - наносить раны, должен уметь их заживлять, то и лекарь должен научиться убивать ради защиты. Вот почему брат Ной постарался заполучить оба креста - и носит их с честью.

Арсену показалось, что отец Томас чуть запинается перед словом 'брат'. 'Должно быть, мой побратим по-прежнему носит клеймо изгоя, хоть оно и приуменьшилось со времён его детства', - решил он в уме. А вслух произнёс:

- И всё едино они не равны. Медикусу то и дело приходится изобретать новые методы и материалы, совершенствовать старые и самому совершенствоваться в таких отраслях знаний, что сразу и не придёт в голову. Например, в том, как добывают руду, плавят металл и придают форму куску раскалённого стекла.

- Ты отчего-то упомянул лишь изготовление пригодных к делу вещей, - улыбнулся отец-исповедник. - А ведь всякий мастер хочет не только усовершенствовать инструментарий, но и по возможности украсить, верно? И это область не только творчества, но и искусства. Теперь скажи, что богаче всего украшено из плодов рук людских. Думаешь? Я тебе скажу: боевое оружие. Мечи, стрелы, арбалеты и новомодные... эти... пистоли и пищали. Знаешь, как говорят? Творчество лекаря коренится в несчастьях. Творчество человечества коренится в войне. Почти стихи получились, а?

- Но что было дальше с иконой? - спросил Арсен по внезапной аналогии, продолжая линию изящных искусств.

- Не с иконой, дружок. Центральная часть рельефа, который покрывал всю стену и был изваян из драгоценного морёного дуба, - ответил отец Томас. - Вот что это было. Юный простак раза два сходил туда помолиться и навестить кошачье семейство, как его выследили. К тому времени животинки, сделав своё дело, удалились в неизвестном направлении, а сам он вырос и пробуравил изрядный проход в обломках кирпича. В то время власть над крепостью только и делала, что переходила от одного ордена к другому. Нашему Ною повезло, что обнаружили его ковчег или ковчежец мы сами, а не рыцари родом с Кипра, которые к тому времени сильно заматерели в боевом варианте христианства.

- Ковчег? - повторил Арсен машинально, поняв, что воспоследует дальше.

- Заброшенный катакомбный храм на месте древней святыни. Ты помнишь историю катаров?

- Катары. "Чистые"?

- Отставь в сторону. Сами они себя так никогда не звали. Добрыми людьми, в другом переводе - богумилами, или "богу милыми". А вот враги ещё до альбигойских войн использовали это прозвище как оскорбление. Видишь ли, оно производится от латинского слова 'catus' - кот, потому что, видишь ли, когда Люцифер являлся им в образе кота, они целовали его в зад. Черный козёл тогда, кажется, ещё не был взят на вооружение клеветой. К тому же доить козла, по пословице, дело бессмысленное и конфузное до крайности.

- Но брать молоко у кошки - иное дело, - тихо прибавил Арсен, чтобы не мешать Томасу. У него было чувство, что в следующий раз монах так не разоткровенничается.

- Как понимаешь, и добрые люди были как никто далеки от поклонения нечистой силе, и кошку - не кота-самца - они почитали за нечто совершенно иное. В их сознании это была Мать всего живого, как египтянка Баст, но рангом куда выше. И немного оборотень: вернее, поклонялись ей как человеку, но кошка была её священным животным, стражем и одновременно символом. А поскольку мир для Милых Богу был поделён между Светлым Властелином и Тёмным, оба они происходили от одной и той же Матери. Сама она, я говорю о женщине, изображалась двояко, в связи с ролью. Светлая Мать и Светлое Дитя, Тёмная Мать и Дитя с тёмной эбеновой кожей. Ни разу не видел её с обоими близнецами.

- Так пресвятых Матерей было не одна и не две? - спросил Арсен.