Сообщили ни много ни мало - самому провизору. Это правая рука всеорденского магистра и самый главный в том, что касается болезни, сплотившей всех братьев и сестёр в монолит.

- Малыш не болен - во всяком случае, болен не проказой. Полуденное солнце обожгло его, но почему - я боюсь даже представить, - сделал вывод старший из медиков, простерши руку над ящиком, куда спешно поместили ребёнка. - Но поскольку грех оставить беспомощное дитя без лечения и ухода...

Тут упомянутое дитя вздрогнуло, затрепетало, извернулось - и вцепилось провизору в мизинец, да так крепко, что оттуда брызнула кровь. И зачмокало, будто припало к материнской груди.

К чести провизора надо сказать, что тот, хоть и отпрянул с риском потерять палец, но рассудил здраво.

- Мальчик явно голоден, и так продолжается явно больше того срока, который мы ему дали. Зубы, по крайней мере, как у шестимесячного. Возможно, его и бросили оттого, что он норовил откусить соски всем своим кормилицам.

- Такое бывает чаще, чем принято думать. Отчего же было не выкормить дитятю из рожка? - возразили ему. - Эта кроха - нежеланный гость на земле.

Тем временем предмет их спора облизывал губки бледно-розовым язычком. Глаза его чуть приоткрылись, и стало видно, что они прямо сияют бледным золотом.

- А ведь непохоже, что перед нами альбинос, - проговорил кто-то из свиты провизора. - У тех глаза розовато-серые.

- Принесите молока, - скомандовал тот. - И лучше от козы или кобылы, которая ожеребилась, чем от кормящей матери. Не дай Бог, чтобы дурачок от меня заразился.

Тем временем компания перенеслась из жаркой караульни в более тенистое и прохладное помещение.

Молоко было доставлено, разбавлено водой и влито в серебряный рожок. Однако мальчик выплюнул конец рожка, забрызгавшись с ног до головы и замарав сердобольного сержанта, кто ради удобства взял его на колени.

- По крайней мере кишочки у него с натуги заработали, - заметил кто-то. - А вот питьё явно не пришлось по вкусу.

Отчего-то побитый жизнью народ, которого не хватало и на свои собственные беды, задался целью непременно выходить найдёныша. Вспомнив, что бывают случаи, когда желудок человека не варит никакого молока, помимо материнского и даже от родной матери, стали пробовать всякое, но насилу впихнули несколько капель. Занести в желудок младенца заразу уже никто не боялся: лепра убивает в течение долгих лет, а голод - в считанные дни.

Однако ничего не помогало по-настоящему. Тогда одна из сестёр-лекарок, которая много повидала в бытность повитухой, сказала:

- В стране, откуда пришли на наши земли войска тартаров, грудному младенцу, оставшемуся без матери, дают кусок мягкого ягнячьего сала, завёрнутый в тряпицу. Не думаю, что это может спасти кого-то не из их варварского племени, но даёт небольшую отсрочку.

- Кто эти тартары? - негромко спросил подросток, который попал в беду месяц назад и не успел пообтереться.

- Иерусалимские рыцари собирались натравить их на сарацин, но мамелюки в Алжире сломали им хребет, - объяснили ему.

- Про Египет я немного слыхал, там были Хулагу, Кутуз и Бейбарс. Всё равно сало - чистая отрава, - возразил отрок. - У меня мать сама была бабкой.

Все слегка улыбнулись такому обозначению родства и опечалились слову "была" - родных заставляли отречься от тех, кто заболел, и они с завидной лёгкостью соглашались.

- Погодите, - возразила акушерка, - мы ведь видели, как ребёнок попробовал свежей крови, и ведь ему не стало дурно - напротив.

- И что теперь - подставляться под укус? - горько рассмеялись окружающие.

- Нет. Дайте ему пососать кусочек сырого мяса. Но только парного.

Это было сделано - и принесло ощутимую пользу. За короткое время приёмыш легко избавился от ожогов, хотя по-прежнему был бледен, как мучной червь, и начал прибавлять в весе, Глаза прояснились, бледная шевелюра подросла и закрывала уши, чуть заострённые, зубы окрепли и слегка покривились от роста. На ногах он удерживался с трудом, но ползал бойко и явно не торопился на тот свет.

Вот только продолжаться так всю жизнь не могло. Не выдержало и полугода.

Больные - не значит по умолчанию милосердные. Мальчик не получил ничего сверх необычной диеты, поспешного крещения - назвали его Ноем, очевидно, не желая ни отказать в спасении души, ни отдать его под покровительство святого, довольно и праотца - да ещё истории появления на свет. Именно так - словно не мать его родила.

Впрочем, слов Ной, казалось, не воспринимал. Едва научившись передвигаться, избегал рук, ласкающих и наказывающих в равной мере. Не смущаясь нравственными установками, о коих ему некому было сообщить - его главный покровитель к тому времени скончался в мире, - пил воду из лунок, оставленных каблуками и копытами, и крал еду из корыт и мисок, всё реже отличая скота от человека.

А что самое непонятное - мальчишку тянуло пить из кровеносных жил. Его отгоняли и пытались прибить, но он легко выучился осторожности, угадывал время, место и нечувствительные ткани. Подбирался лишь к тем, кто спал в одиночестве. Мяса крупных животных ему уже давно не перепадало, мышами и подобной мелкотой он, по-видимому, брезговал и питался по преимуществу объедками, которыми в него бросали.

И никакая хворь не могла ему повредить хуже его собственной.

По всей видимости, он спасался той кровью, хотя плохо помнил то время. Одна-единственная капля оказывала на него животворящее действие. Неделя сухости преображала в урода: начинала облезать кожа, дёсны опадали, показывая ряд тусклых зубов, по всему телу рождались язвы - гнойные и мерзостные, как у тех, кто его окружал. А ведь своё собственное безобразие меньше трогает, чем чужое, - вот на мальчишку и грозились пальцами: всеми, какие оставались.

Бесприютное существование поневоле сделало Ноя знатоком мусорных ям и сумрачных закоулков, причём знатоком бесстрашным и осмотрительным.

К тому же не был он и неучем - чуткий слух и свежий разум позволяли схватить и усвоить любое устное знание, которое достигало глаз и ушей. Возможно, мальчик различал и буквы, иначе как объяснить авантюру, что переломила надвое всю его жизнь?

Ночью в самое удобное для того время, Ной охотился, днём забивался в одну из облюбованных нор, где спал и, пожалуй, мечтал о чём-либо своём. Солнце ослепляло и вгоняло его в ступор, от сухого воздуха першило в зобу, но пасмурные, холодные и дождливые дни нисходили как милость, наполняя благодатью.

Как-то он решил сменить убежище из самых любимых - ему показалось, что там пахнет не так, как раньше, нюху же своему он привык доверять.

Не знаешь, куда идти, - следуй за кошкой. Они умеют находить тайники и чистоплотны, но с ними надо суметь поладить. Ной обычно умел, потому что никогда не навязывался и никого из них не презирал.

...Эта кошка была чёрной - масть, гонимая и презираемая больше всех прочих. Ещё она была ужасающе худой, с отвисшим животом, но ступала как королева.

Ной верно подметил: где-то в самом укромном месте должен быть спрятан помёт. Если мамаша стерпит его слежку и присутствие рядом, лучше места не найти во всей цитадели.

Когда кошка нырнула в еле заметный снаружи ход, мальчик, нимало не колеблясь, последовал за ней. Только постарался не обрушить стенки, сложенные из векового мусора.

Вниз вели на удивление крепкие ступени кованого железа. То была винтовая лестница, которая содержала себя в относительном порядке: трудно было вообразить, что кошка и её усатые кавалеры заметают свой след хвостами.

Внизу находился подвал, куда почти не попадало света. Лишь кошачьи глаза и глаза Ноя могли как-то ориентироваться в темноте.

Животное, не обращая внимания на спутника, ринулось к своей лёжке и опрокинулось набок, открыв набухшие соски. Котят было шестеро, счастливое число, подумал мальчик; все они были такие же чёрные, как мать, только у одного на лбу светилась белая звёздочка. А ещё они оказались почти с неё размером.

Внезапно мальчик обнаружил, что сам не больше котёнка. Мать громко мяукнула и лапой подоткнула его под брюхо. Он, урча, ухватился губами за это - сладкое, млечное, с еле заметным железистым привкусом - и стал, с утробным причмокиванием, - сосать.