На острове, только чуть отступая от галечной отметины, карабкался вверх непроходимый кустарник. Тут и там, из кустарника, выглядывали голые скалы — серые, мрачные, неприступные. Словно пальцы корявые, высунувшись из земли, грозили: «Вот мы вам... Идите дальше... Сюда вам дороги нет...»
Судно, поспешая, шло вдоль острова. Мыс за мысом перед глазами открывался. Ровно у борта плескала волна.
И вдруг в шуме однообразном, но гораздо приятном для моряка, Шелихов различил новые звуки. Рёв будто какой-то, рокот, дальние крики.
Галиот между тем мыс, в море выдавшийся, обходил.
Звуки необычные всё усиливались.
Шелихов на Измайлова глаза вскинул и заметил, что и тот прислушивается. Измайлов к Григорию Ивановичу повернулся, сказал:
— Зверь морской...
За мысом открылось лежбище.
Берег будто колебался. Так много на берегу скопилось зверя сивуча, котиковой матки, нерпы... Лежали они от самой волны до крутых скал. Огромные туши двигались, кувыркались, тесня друг друга, возились на камнях. И над всем этим скоплением могучих тел стоял неумолчный, утробный рёв. С берега потянуло ветром, и в ноздри ударило острым, ни на что не похожим запахом лежбища. Пряно пахнуло рыбой, гниющей морской травой, и всё это сильно перебивал особый дух могучего зверя, вольно расположившегося на солнце.
Измайлов приказал убрать паруса. В клюзе загремела якорная цепь. Судно, на волне покачиваясь, остановилось.
Шелихов поднял подзорную трубу. Рядом стоящий Михаил Голиков горячо и быстро зашептал:
— Вот уж зверя-то. Давай к берегу, Григорий Иванович.
Стада этого никто не знал. Бывали здесь русские люди, и не раз, но ни от кого об этом стаде Шелихов не слышал. Сообщали — есть стадо на Командорах, на Тюленьем острове, а об этом и слуху не было.
— Ну, ну, — торопил Михаил.
Шелихов медлил с ответом. Молчал и Измайлов. Голиков же, в фальшборт вцепившись, вот-вот, казалось, прыгнет за борт. Богатство — да ещё какое! — лежало на берегу. И надо было только колотушку потяжелее взять в руки и бить направо и налево. Бить и собирать драгоценные шкуры ворохами.
Шелихов прикинул так: «Спустить сейчас ватагу на берег за зверем, потом шкуры мочить надо, мять, выделывать, сушить — времени пройдёт много. А «Симеон и Анна» у Уналашки ждёт. Нет, не до охоты сейчас. Останавливаться нельзя. Зверь ещё впереди будет».
— Нет, — сказал, — на остров пойдём.
— Как?! — изумлённо и испуганно воскликнул Михаил. — Вот он, зверь-то. Бери только...
Лицо у него сморщилось, собралось неестественно в кулачок. Губы нехорошо смялись.
— Нет, — ещё раз повторил Шелихов. — К Уналашке идти надо. Зверь от нас не уйдёт.
— Ну, знаешь, Григорий Иванович. — Михаил сжал кулаки. Жадность его жгла. — Да мимо такого богатства никто не проходил.
— Люди не ждут, — глянул ему в глаза Григорий Иванович, — разумеешь?
Голиков отступил на шаг и головой затряс. Забормотал слова неразборчивые.
Но Григорий Иванович ещё раз повторил, обрезав:
— Нет.
На том разговор и кончился.
К Уналашке подходили через несколько дней.
Шли в дождевой мороси, реденьком тумане, но с ветерком. Узлов пять судно делало, поставив брамсели. Туман разлетался под бушпритом, тёк над водой. А море всё в ряби дождевой. Посмотришь и плечами передёрнешь: знобко так-то станет. У мужиков лица были бледные, хмурые. Измайлов покрикивал. Бодрил команду.
Остров Уналашка показался слева по борту. Выступил из моря крутой гривой сопок. Прибойная волна толкалась в прибрежные камни, одевала их пеной. К бережку такому не подойдёшь. Расшибёт. Распорет о камни.
Надо было искать подходящую гавань.
Пошли вокруг острова.
Шелихов беспокойно шарил глазами: где паруса «Симеона и Анны»? Бежал взглядом по волнам, по бухточкам, врезающимся в остров. Но парусов не было.
Ладонью лицо, мокрое от дождя, вытирая, Шелихов всё вглядывался и вглядывался в колеблющиеся в тумане очертания острова. Угрюмые берега. Тяжёлые скалы. Туман ползёт серый по скалам, по кустарнику. Цепляется за ветви. На такую землю человеку не очень-то хочется, хоть он и давно истосковался по берегу. Это как в избу зайти заброшенную. Толкнёшь дверь, висящую косо на ржавых петлях, и она застонет, жалуясь, и нехотя сени перед тобой откроет. Полы щелясты, по которым давно никто не ходил, дрязг и мусор в углах, а в лицо пахнет нежилым духом древесной гнили и холодного горького дыма. И дальше, через порог, ступишь только по великой нужде.
А есть избы, что и за версту к ней тянет путника. Дымок над крышей весёлый, и оконца приветливо светят, как улыбку дарят. Здесь уж ноги сами поспешают.
Так и острова в океане. Есть такие, что навстречу моряку из воды, как праздник, встают.
— Земля! — закричат с мачты. — Земля!
И в голосе этом столько ликующей радости, что иной, и век на сухопутье проживя, такого не услышит.
Но есть и иные, к которым судно и из дальнего плаванья подходит, а его будто тянут на верёвке.
Хмуро и неприветливо взглядывала Уналашка на моряков.
Шелихов осунулся за последние дни, нос вытянулся. Волновался много.
Вдруг, как в сказке волшебной, за скалой открылась бухта — и широка, и удобна, и защищена от ветра. А бережок за гладью бухты — ну луг прямо-таки российский. Ровный, зелёный, манящий. Избёнки только на краю его не торчало, да коровёнок с колокольцами на шеях не было видно.
Измайлов повеселел, глядя на лужок тот. Мигнул Шелихову на зелёную травку.
У капитана губы были синие. С ночи стоял на вахте. Сырость проняла до нутра.
Галиот дальше за скалу прошёл и здесь — правда, как в сказке — не избёнка, не стадо бурёнок пёстрых, а мачты корабельные открылись взору.
— Мачты! — ахнул кто-то на палубе.
Галиот «Симеон и Анна» спокойненько на якоре стоял, в глубине бухты укрывшись от ветра. Паруса убранные на реях чистенько занайтовлены, и российский флаг полощет на корме.
От неожиданности такой Измайлов даже запоздал манёвр сделать для входа в бухту. Поперхнулся. Закашлялся. Руками взялся за бока. Но развернули галиот всё же и в бухту лихо вошли. Увидели — на стоящем на якорях галиоте засуетились люди. Шелихов разглядел, как на палубу капитан Бочаров выскочил, напяливая капитанскую треуголку на голову, а мужичонка какой-то тощий, с верёвок, между мачт протянутых, стал срывать порты да рубахи. Ватажники с «Трёх Святителей» узнали его:
— Смотри, Мишка-то Кривой, подштанники рвёт!
Мужичка вертлявого, видно, Бочаров пугнул крепким словом, и тот нырнул в низы галиота. И тут дымком с берега потянуло таким знакомым и зовущим, что многие стиснули зубы. В груди защемило. Увидели: за галиотом, на зелёном лужку, костерок горит и над ним висят котлы. По запахам, принесённым ветром, не пустые.
— Ну, — сказал Измайлов, — во второй раз «ура» будем кричать Бочарову?
— А что, — радостно ответил Шелихов, — я готов хотя бы и в десятый, ежели и дальше таким молодцом будет.
И сорвав шляпу, закрутил ею над головой.
У Измайлова от радости усы стояли торчком. Лицо порозовело.
Через полчаса суда ошвартовались борт о борт, и вся ватага высыпала на берег.
По плечам друг друга мужики похлопывали, в спины кулаками бухали, и уж разговоров было, разговоров — казалось, и не унять. Рады были — так удачно всё складывалось.
Шелихов велел разводить костры и вешать котлы. Радость так уж радость. Сказал:
— Съестного припаса не жалеть.
Костры мигом из плавника сложили и навесили котлы. Огонь весело заплясал под котлами. Наталья Алексеевна засуетилась: там сольцы подбросить, здесь полешко под котёл подсунуть или мужичка какого, жаждущего пробу снять, пугнуть. Пенку-то схватить охотнички всегда есть.
Бочаров рассказал, как они, заблудившись в тумане, сутки ждали «Трёх Святителей», а затем только пошли к островам Алеутским, Но острова обошли не с севера, как «Три Святителя», ас юга. Дотошно описал, где и что видели, сказал, что зверя по южному берегу Уналашки приметили много гораздо. Тут в рассказ встрял Голиков.
