Шелихов хотел было пойти послушать на палубу, но Измайлов остановил:

   — Не ходи. Что там... И так ясно. Отнесло, знать, галиот в сторону. Маленько подождать надо.

Но Шелихов всё одно поднялся на палубу. Степан у трапа ждал, и Григорий Иванович чуть с ног его не сшиб. Хорошо ещё, что в Степане весу пудов семь и такого не просто сшибить. Шелихов стал рядом, взявшись рукой за вантину. Прислушался. Но куда там. Что услышишь? Тишь такая — в ушах звенело.

Пока стоял, лицо одело влагой, как вымыло, хоть утрись. Ударь сейчас колокол в тумане, брякни тихонько — как бы обрадовался. Но ни звука над морем. Ни всплеска. Шелихов спустился в каюту.

   — Кхе, кхе, кашлянул Измайлов.

Шелихов, как и давеча, заходил по каюте мелкими шажками.

К концу дня другая тревожная весть облетела галиот. В трюме кормовом обнаружилась течь. Полезли за солониной, а под плахами захлюпала вода. Загудели тревожно голоса по галиоту. Слово «течь» на море страшное. В трюм полезли Измайлов с Устином. Григорий Иванович и Самойлов ждали у трюмного люка. Сердце у Шелихова билось тревожно. Наклонился он, в люк заглядывал.

   — Ну, ну, что там?

Измайлов не ответил.

В темноте трюма видно было Шелихову, как между громоздившимися бочонками и мешками плавал неясный свет фонаря. Хлюпали рыбины.

Устин, спустившись в трюм, поводил носом, словно собака вынюхивая след зверя. Воды под настилом оказалось немного. Под рыбин Устин ладонь сунул, сказал:

   — С полвершка.

Лизнул палец, пошлёпал губами:

   — Свежая. Течь недавно открылась. Может, сегодня али вчера.

Поморщился. Сплюнул.

Пополз на карачках между бочками. Измайлов фонарь повыше поднял. Тревожился тоже гораздо: ещё того не хватало — течь.

Устин возился за бочками. Шептал что-то. Может, чёрта поминал. Но вряд ли. Мужик он был смирный.

   — Ну? — спросил нетерпеливый Измайлов. Не мог ждать.

Устин по-прежнему возился за бочками, сопя. Потом бочку крайнюю толкнул, сказал зло:

   — Прими на себя бочку-то.

Опять завозился.

Измайлов поставил торопливо фонарь, откатил бочку. Заглянул в открывшуюся щель, но спина Устина всё загораживала. Видно было только, как лопатки ходили сильно под армяком у мужика. Ворочал он что-то невидимое.

Измайлов хотел было дальше пролезть, но Устин попятился, попятился и вылез на свет. Ладони об армяк вытер, за бородёнку себя дёрнул, сказал:

   — Видать, когда галиот спускали на воду, крайний шпангоут потревожили. Вот плахи чуток и распёрло. Ничего.

Пошёл из трюма. Повернулся на свет фонаря:

   — Но своим я всё же задам таску. Недогляд вышел. Недогляд, — повторил Устин Шелихову, поднявшись из трюма.

Встал медведем на палубе. Голову опустил. Неловко, видать, мужику за работу свою. Совестлив был.

И Шелихов вопросов задавать не стал. Понял: мужик сам досмотрит, чтобы порчу исправить. Ушёл в каюту. Оттуда услышал, как по палубе застучали шаги. Тих, тих был Устин, а артель устюжскую так приструнил, что молодцы его завертелись волчками. И чрез самое малое время слышно было, как молотки в трюме заговорили.

Туман между тем стал убывать. Ветром потянуло. Измайлов велел паруса ставить, и, хоть видимость ещё была плохая, галиот пошёл на восток.

К первым Алеутским островам подходили ночью. Но прежде чем островам из моря подняться, увидели ватажники на горизонте багровые сполохи. «Заря? — подумали. — Так не ко времени. Колокол только-только полночь прозвонил». А сполохи всё ярче, ярче проступали, тучи, стоящие у горизонта, освещая снизу. Забеспокоились. Послали сказать о пламени непонятном, горящем за морем, Измайлову. Тот не шёл долго. А пламя уже, весь горизонт высвечивая, играло. Странно так играло. Тревожно. Ни на что видимое раньше не похоже. Мужички, глядя на сполохи, помалкивали.

На палубу вышел Измайлов. Сонный, недовольный. Глянул на сполохи огненные, зевнул безмятежно, сказал:

   — Что взгалтелись? Сопка это огнедышащая. К Алеутам подходим.

Взбодрился на свежем ветру и велел добежать до Шелихова.

Григорий Иванович вышел и крайне изумился. Стоял, смотрел во все глаза. Полнеба полыхало в пожаре. Вспомнил вдруг рыльскую свою каланчу, дорогу за Сеймом. «Вот она, — подумал, — та дорога, вот они невиданные картины». И горло перехватило волнение, аж задохнулся.

Из моря постепенно поднимался остров. Вначале тёмной точкой на горизонте встал, потом всё более и более возвысился и вот уже тёмной громадиной вздымался к небу, ребристой, страшной, чёрной, с охваченной огнём ослепительной вершиной.

Вся ватага была на палубе. Мужики стояли, опешив.

   — Страсть-то какая...

   — Да уж точно...

   — Скажи кому — не поверят...

Чесали в затылках. Глаза на огонь щурили. Но у каждого своё выражение на лице было. У одного оторопь проступала в чертах, у другого удивление, но большинство с ухарством, молодечеством на чудо это посматривало: эй, мол, ты, невидаль заморская. И с тобой-де схлестнуться можно, и неведомо ещё, кому хуже придётся...

Так-то серые мужички могли смотреть. И от того-то они сыстари далеко ходили. Ухарство такое, молодечество, от роду данное, более парусов вперёд их подвигало.

   — Ну, ребята, — сказал Измайлов, — теперь гляди в оба, а зри в три. Места здесь опаснейшие.

В эту ночь сам он не спускался в каюту. Стоял, как ворон чёрный, в глухом плаще около рулевого колеса и, как ворон же, каркал:

   — Эй, впереди! Гляди зорко!

Мужички таращились в темноту.

На волнах плясали багровые блики отсветов. Свивались жгутами, вспыхивали и гасли, всплёскивались, бросаясь в глаза. Где уж разглядеть опасные буруны над гибельными камнями?

Взмолился кто-то из робких:

   — Герасим Алексеич, ты уж вели бросить якорь. Подождём до утра. Там, при свете Божьем, полегче будет. Огни эти чёртовы силу поубавят.

Но Измайлов — пастух крепкий — велел по два рифа на парусах взять, а кораблик не остановил. Сказал:

   — Привыкать должен. Ещё и не то будет. — Засмеялся. Бес в него словно вселился. Усами зашевелил по-тараканьи. — Хе, хе, хе...

От островов отошли чуть мористее и побежали дальше. Здесь, вдали от подводных камней, стало поспокойнее. Да и пляска огненная поутихла на волнах.

Измайлов правду сказал — острова были подлые. Камней вокруг них — не приведи господи. То и дело от носа галиота кричали:

   — Буруны справа!

Судно, кренясь, сходило с курса.

И опять с тревогой:

   — Буруны слева!

Уваливали галиот в сторону, но шли дальше и дальше. Вперёдсмотрящих Измайлов менял через каждый час. Уставали глазами. И гнал, гнал галиот. Тенями мужички сновали по падубе, лазили по вантам, как черти разбегались по реям. Смотреть было жутко, как портками трясли в чёрном небе над морской бездной. Ежели в такой ход сорвётся кто с реи — считай, всё. Отбегался. Чуть посветлело — даже и рифы отдали. Почему гнали так кораблик, Измайлов объяснил:

   — Видишь ли, Григорий Иванович, нам, считай, повезло. Близ острова этого всегда дождь да туман. А мы, хоть и не с попутным ветром — в галфинде, но при ясном небе идём. Счастье подвалило. Пролив проскочим, а там до самой Уналашки посвободнее будет.

Светало. Шли проливом. Пролив узок, и течение сильное, встречное.

Измайлов беспокоился:

   — Сейчас за остров зайдём, может ветер шквальный ударить.

Ватажники стояли у мачт.

   — Поглядывай! — крикнул Измайлов, и в это время галиот из-за скал, прикрывающих от ветра, выскочил на простор.

Ветер обрушился на судёнышко с такой силой, что галиот чуть на волну не опрокинуло. Измайлов, лёгкие разрывая, гаркнул паруса перекладывать. И ежели бы он не насторожил до того ватажников и, паче чаяния, не так расторопно бросились они исполнять команду — купаться бы ватаге в море. Да только ли купаться?.. Но паруса переложили, и судёнышко выровнялось на волне. Пошло дальше.

Шелихов внимательно вглядывался в берег.