На следующий день на иркутский торг и впрямь Предтеченская компания поставила меха. А цены для торговли были самые неподходящие. По Иркутску, как на крыльях, полетел слух: лопнула Предтеченская. И никому было невдомёк, что Шелихов того только и добивался. Кинулись было к нему с вопросами, но Григория Ивановича в Иркутске уже не было, он укатил по первой весенней дороге в Охотск.
Перед отъездом Шелихов наведался к чиновникам. Не единожды видели: его возок подолгу простаивал у подъезда губернского правления.
Явившись в губернаторство, Шелихов перво-наперво пришёл к чиновнику, которому книжицу свою вручил. Но дело было не в книжице, а в том лишь, что чиновник этот губернатору его представлял и он же от губернатора распоряжение получил об удовлетворении просьбы Григория Ивановича о помещении алеутов в Охотскую навигаторскую школу и о споспешествовании Шелихову в подготовке судна «Доброе предприятие» к предстоящей экспедиции в Японию.
Чиновник встретил Григория Ивановича в высшей степени любезно. Купцу генерал благоволил, а это для чиновника было ничем не меньшим, чем Божье благословение. Так уж повелось на Руси: начальство кивнёт — и чиновник перед тобой и барыню спляшет. На это Шелихов и имел расчёт. Просьба у него была по силам чиновнику и ни в чём с распоряжением генерала не расходилась. Григорий Иванович скромно попросил написать бумагу капитану охотского порта Коху о выделении Северо-Восточной компании всего необходимого для оснастки судов. Наклонился к чиновнику почтительно и голосом доверительным сказал:
— Трудно нам, трудно, но волю его превосходительства выполняем. — Глазами блеснул.
Чиновник откашлялся, поправил тесный ворот мундира.
— А как же иначе, — сказал, — господин Шелихов. Как же иначе?
Бумагу просимую Григорий Иванович получил. И написана была она в выражениях решительных. С этой-то бумагой и покатил Шелихов в Охотск.
Капитан Охотского порта принял послание из губернии трепетными руками. На конверте стояли орлёные печати, внушавшие должный страх и почтение. Шелихов глядел на Коха твёрдо. Капитан порта с осторожностью печати сломал, посмотрел на Григория Ивановича: сейчас-де, сейчас, постой, всё узнаем. Подумал при этом: «С купцом надо быть осторожнее. Который раз на нём обжигаюсь. К начальству высокому вхож». Шелихов молчал, как воды в рот набравши. Едва приметно ботфорт его стукал в пол каблуком. «Ногой поигрывает, — подумал Кох, — нет, и впрямь надо быть осторожнее».
Капитан порта впился шустрыми глазами в бумагу и расцвёл улыбкой. Ожидал худшего. А здесь всего-то-навсего: снабдить корабельной оснасткой.
Кох поднялся из-за стола, шагнул к Шелихову:
— Любезный Григорий Иванович, — сказал, — пакгаузы портовые перед вами раскрыты.
«Ну и что? — спросит иной. — Какая связь между предприятием Лебедева-Ласточкина, неясными речами судейского крючка и портовыми пакгаузами?» И спросит, конечно, не подумав. А ты проверни-ка в голове разок-другой вроде бы неприметные да и не связанные между собой эти дела, и поймёшь, что и к чему.
На торг иркутский Шелихов мехов на копейки выбросил, но что из того вышло? А то, что Лебедев-Ласточкин решил: кончилась Предтеченская компания и конкурентов у него на Алеутах нет. Это означало: коней гнать нечего, можно и подождать доброй погоды, ветра попутного. Он своё возьмёт. Второе: Шелихов из пакгаузов портовых судовую оснастку выбрал, и теперь, чтобы суда в море вывести, Лебедеву-Ласточкину надо было гнать приказчиков своих через всю Россию в Питербурх. Там только разжиться он мог необходимой справой. А в Питербурх дорога дальняя. И времени, чтобы опередить ватаги лебедевские на Алеутах, у Шелихова было теперь более чем нужно. Так-то вот дела делались.
В Иссанахском проливе, в виду берегов полуострова Аляска, вставшего из моря грозной грядой сопок, ватага Баранова разделилась. Двадцать байдар, ведомые Бочаровым, пошли на север, к Аляске, остальные, с Барановым во главе — на юг, к Кадьяку. Бочаров перекрестил их вслед, но тайно, в мыслях. Глянул только и, крест воображаемый положив на уходящие лодьи, сказал:
— Божья Матерь, покрой их покровом Пресвятые Богородицы.
Но и слов этих никто не услышал. Да он и не хотел, чтобы их слышали.
С последней байдары грянул выстрел. Пороховое облачко забелело над волнами и истаяло.
Бочаров дал команду переложить паруса, и, забирая ветер, байдары его повернули к северу. В борта ударили волны, высоко взбросились пенные брызги, свистнул шальной ветер, и покатились за корму солёные мили.
У северного побережья полуострова Бочаров никогда не бывал. Здесь ему всё было неведомо. Однако эти обстоятельства не смущали капитана. Ветер был попутный, море спокойное, байдары шли ходко. Смотреть и то было весело, как, раздув паруса, скользили лодьи по малой волне. Так-то бы вот и весь поход, подставив лицо солнышку, качаться, как в материнской зыбке, под голубым небом. Ватажники подобрели. Глянешь — сидит у борта иной, скалит зубы, и чёрт ему не брат. А ведь куда забрался мужик этот — архангельский ли, вологодский, устюжский? За край земли. Сказать и то страшно. А он — на тебе — щурится на солнце. Пузо под армяком от душевного удовольствия скребёт. Ох, ребята, страха в вас нет...
Бочаров решил так: идти вдоль берега на некотором расстоянии, с тем, чтобы иметь достаточный обзор. И неделю, и другую шёл его отряд в виду полуострова, и капитан начертил несколько листов будущей карты, оставаясь весьма довольным ясной погодой, дававшей возможность хорошего осмотра береговых земель. Однако к концу второй недели в одной из байдар обнаружилась течь. Пристали к берегу. Бочаров сам решил осмотреть байдару. Присел у борта, повёл ладонью по скользкой, намокшей шкуре, и лицо его озаботилось. Под ладонью чувствовалась шероховатость. Бочаров наклонился низко, разглядел паутиной разбегающиеся трещины. И не захотел поверить. Ещё раз ладонью приложился. Нет, шероховатость и трещины были. Он поднялся с колен и, хмурясь, велел вытащить байдару на берег, перевернуть днищем вверх. Ватажники обступили байдару и по команде выдернули на гальку, с осторожностью, чтобы не повредить шпангоуты, опрокинули на бок, перевернули. Бочаров пядь за пядью внимательно оглядел днище; зло кулаком ударил себя по колену.
— Чёрт, — выругался капитан, — ах, чёрт возьми!
Он распорядился вытащить все байдары на берег, и за три часа, ползая возле каждой на карачках, осмотрел все до одной. Худшее, что можно было предположить, подтвердилось. Бочаров от досады сопнул коротким носом. «Вот ведь как получается, — подумал, — славно поход начали, и на тебе».
Байдары, на которых шёл отряд, были старые, зайковской ватаги, и по весне, готовясь к походу, не доглядели, что шкуры на них изопрели и оттого не держали теперь воду.
Бочаров сел на гальку. Да не сел, а упал, взрыв каблуками широкие борозды. В голове стучало: до Кадьяка сотни миль, а байдары выдержат неделю хода. «Это уж как пить дать, — подумал, — неделю не больше».
В случившемся он мог винить только себя, хотя вины его в том не было. Высохшие за зиму шкуры не выказывают прелого изъяна. Обнаруживается он после вымокания, и, будь Бочаров семи пядей во лбу, на Уналашке, перед походом, он никак не смог бы обнаружить порчи. Но от этого, однако, было не легче. «Вот так, — сам себе сказал Бочаров, — беда».
— У-у-у, — сквозь зубы промычал от досады.
Ватажники смотрели на него настороженно. И он, заметив эти взгляды, поднялся с гальки. Вытер руки о кафтан. Надо было что-то решать. И Бочаров распорядился ставить байдары на воду, разводить костры, готовить похлёбку. Как быть дальше — не знал.
Ватажники — в большинстве люди новые на море, не каждый из них и понял, что озаботило капитана. Но всё же тревога проникла в души. У костров не слышно было оживлённых голосов, лица хмурились. К похлёбке тянулись, помалкивая. Оглядывались с опаской. А что оглядываться-то? Море бескрайне уходило от берега к окоёму, а за спиной неприветливый, тёмный берег, скальные лбы нависают над узкой прибойной полосой. Дальше горбятся сопки. Из-за вершин другие выглядывают — повыше, пострашнее. Неприветливо кричат над волнами чайки. Мужики нахохлились. А что ж? Нахохлишься. Это, как говорят: «И порадоваться бы, да три радости привалило: корова пала, изба сгорела да жена померла».
