За годы неспокойной жизни Баранов уяснил: цена человека определяется знаниями. И вовсе не важно — плотничьего ли ремесла он мастер, землепашец ли, а может, капитан, как Дмитрий Бочаров, — важно, чтобы дело он знал. Да знал так, как те редкие мужики, о которых говорят: «Эти и без углов избу срубят». И другое примечено им было: коли человек в одном деле мастером стал, так он, при нужде, и в другом преуспеет. На одну гору забравшись, можно и соседние вершины оглядеть.

Бочаров, не примечая взгляда управителя, ушёл в поднимавшиеся на хрустком листе пергамента земли. И Баранов без слов, по проходившим по лицу капитана теням, представлял злые волны узостей меж островов, тайные рифы, грозившие мореходу гибелью, бешеные струи течений, увлекающие лодьи в опасные водовороты. Лицо капитана то хмурилось, то освещалось добрым огнём, говорившим с очевидностью, что в запутанном лабиринте прибрежных камней, утёсов и отмелей он нашёл безопасный проход.

   — Ну вот, — сказал Бочаров, откладывая перо, — вроде бы всё. Гляди, Александр Андреевич.

И он повёл управителя по карте с осторожностью, как мать ведёт малого мальчонку, приговаривая: «Здесь не оступись, да здесь не споткнись». А споткнуться у Алеутской гряды было на чём. Море тут коварное, злое, усеянное подводными рифами. Суда должны были идти проливами, что те нитка в игольное ушко.

Над картой просидели ночь. Чайки закричали над морем, когда капитан сказал удовлетворённо:

   — Теперь дойдёте и без меня.

В тот же день байдары отошли от Уналашки.

В Иркутске Шелихов не задержался, а, оговорив с Иваном Ларионовичем нужды компании, немедля бросился в Охотск. Как ни уговаривала Наталья Алексеевна, пробыл дома недели две, и только. Да и за эти две недели видела она его ранним утром да поздним вечером. Целыми днями по городу мотался. И то ему надо было вызнать, и это посмотреть. На упрёки жены отвечал шуткой:

   — Эх, Наталья, Наталья, купецкое дело — поворачиваться да успевать. А коли хочешь успевать — на печи уже не спать. Вот так-то.

Шутил, а глаза были неспокойные.

Наталья это примечала. Она всё примечала, да не всё говорила, не в пример другим бабам, торопящимся с советами мужу. Иная ведь как — из кожи вылезет, но всё своё будет талдычить. А к чему? Один разор от того в семье. Но ей-то что? Последнее слово за ней обязательно должно остаться, а иначе ей невмоготу. Редко какая баба место своё в семье знает.

Перед отъездом на вопрос Натальи, много ли узнал и доволен ли, ответил Григорий Иванович тоже шуткой:

   — Сколько клеток поставил, знаю, а сколько куниц поймаю, не ведаю.

С тем и уехал. Тройка зазвенела бубенцами. Наталья Алексеевна постояла на крыльце и, поправив платок на голове, ушла в дом. Губы сложились горькой складкой. Душой болела за мужа.

Беспокоился и говорил загадками Шелихов не зря.

Пронырливый судейский крючок Ивана Ларионовича как-то явился поутру и, приседая и для пущего впечатления морща лицо, шепотком поведал новость:

   — Иван Андреевич Лебедев-Ласточкин из Питербурха мореходов привёз на суда, что стоят на Охотской верфи. — Передохнул трудно.

   — Ну и что? — спокойно спросил Шелихов, вспомнив, как сказал без тревоги о тех судах Голиков: «Те нам не помеха».

Крючок взглянул на него с недоумением:

   — Хе, хе, — покашлял в кулачок, — а ты с купцами поговори, Григорий Иванович, и поймёшь. — Повернулся и пошёл из комнаты. Спина у него вихляла.

   — Постой, постой, — позвал Шелихов, — объясни.

Крючок, не останавливаясь, шею избочил и повторил постно:

   — Поговори, поговори, Григорий Иванович. Потом потолкуем. — Дверь за собой прикрыл.

Шелихов постоял молча, в задумчивости потрогал пальцами бритый подбородок и велел коней закладывать. В окно Наталья Алексеевна разглядела: с крыльца спускался Григорий Иванович — рука по перильцам скользить не спешила. Беззаботные так не ходят. С того дня закружил Шелихов по Иркутску. Оказалось, что крючок далеко смотрел.

Северо-Восточная компания становилась на новых землях на ноги твёрдо. Строила крепостцы, фактории, заводила хлебопашество. Основательно осваивала американские земли, державно. И это немалых денег стоило. Ватаги же Лебедева-Ласточкина налегке отправлялись к американским берегам. Вроде пиратов. Задача у них была одна: взять зверя. Затрат здесь было куда как меньше, барыш большой. А теперь, со строительством новых судов на Охотской верфи, силы у Лебедева-Ласточкина прибавлялось вдвое. Шелихов понял: за малое время ватаги Ивана Андреевича обсядут Алеутскую гряду как жадные мухи, зверя выбьют и Северо-Восточную компанию подрубят, словно сосенку в лесу. Надо было, не медля и дня, обезопасить компанию на Алеутах. Вот так — ни больше и ни меньше — обезопасить. А как? Вот тут Шелихов и завертелся волчком. С Иваном Ларионовичем совет держал, со многими людьми повстречался, и вышло одно: в защите интересов новоземельцев пришло время сказать слово недавно образованной Предтеченской компании. Но дело это, однако, было тонкое и требовало большой изворотливости. Григорий Иванович призвал судейского крючка. Он, и только он мог помочь в таком разе. Крючок пришёл, стал у двери и ручкой умылся, словно мышь лапкой. Глянул невыразительными, непонятного цвета глазёнками.

О чём говорили, слышал только кот, урчавший своё на печке. Да коты, как известно, народец хотя и своенравный, но молчаливый.

Через некоторое время, выйдя из дома Шелихова, судейский шапчонку на лоб надвинул и, поскучнев лицом, отправился в службу. В суде же, без улыбочек привычных, без прибауточек и шуток, молча, непривычно расслабленной походкой, заплетаясь ногой за ногу, прошёл в угол и, скукожившись, сел на лавку. На лице читалась глубокая озабоченность. Все бывшие в суде обратили на то внимание: что-де такое и почему? Крючок сидел, как ежели бы насквозь пронзила его зубная боль.

Судейские любопытны, и к крючку подлетел один из особенно нетерпеливых с вопросом — почему такой скучный? Но крючок этим вертлявым пренебрёг. Он другого ждал. Ведомо ему было, что в суде есть человечишка из лебедевских. Ухо Ивана Андреевича. Вот в это-то ухо и хотелось ему шепнуть слово. И он своего дождался. Ведун был человеческих душ судейский крючок.

У лебедевского прихвостня выдержки хватило до середины дня. Далее, не в силах сдерживать обжигающий зуд холуйского радения, подкатил он к крючку. Петлёй вокруг перекрутился и сладко пропел:

   — Пошто скучны так уж? Как здоровьице?

   — Бог милует, — сдержанно ответил крючок, страдая лицом.

Лебедевский наушник кренделя вокруг стола выписывал:

   — Да нет уж, нет, — пел, — вижу, озадачены чем-то.

Крючок вздохнул, как приморённый мерин.

   — Да, — протянул вяло, — есть заботы.

   — А может быть, чем услужить позволите?

   — Нет уж, нет, — бессильно взмахнул рукой крючок, — не беспокойтесь.

   — Ах и ах! — воскликнул лебедевский наушник. — Как это? Или мы друг другу помочь не готовы в минуту трудную?

Глаза у него вытаращились, выказывая полную преданность, как ежели бы он, движимый бескорыстным порывом, свою жизнь к ногам крючка готов был бросить.

Судейский, опасаясь, как бы похлёбка не перекипела, решил, что пора любопытство лебедевского наушника довольствовать, хотя бы малой толикой. И, как обухом, ушиб его словами:

   — Клиенты мои, Шелихов с Голиковым, видать, большой ущерб потерпят.

Лебедевец на аршин от пола подскочил.

   — Да, — наподдал крючок, — Предтеченская компания, скорее всего, лопнет, и, как мне вертеться в этом деле, не знаю, — руки разбросил, как распятый на кресте.

Лебедевец, придя в себя, посмотрел с недоверием. Уж очень ошеломляющая была весть.

   — Разговоры, разговоры, — сказал, — небось одни. Свидетельства-то какие к несчастью такому?

   — Что свидетельства, — провякал крючок, — велено пушнину компании на торг бросить. — Покивал головой. — Молод ты, но знай наперёд: когда распродаются, тут палёным пахнет. Да ещё как... От дыма задохнёшься, глаза застит.