В десять часов они стали собираться домой – Гибсон не хотел, чтобы Розмари слишком уставала.

Пожелав хозяевам спокойной ночи и обменявшись на прощание несколькими фразами, они вышли на крыльцо без навеса и спустились по пяти ступеням. Окунувшись в мягкую вечернюю прохладу, пересекли двойную подъездную аллею и очутились у запертой двери своего коттеджа. Переступили порог заднего входа и обошли новые, сияющие мусорные бачки – символы жилого дома. Пройдя полутемную, опрятную кухню, вошли в гостиную, где, уходя в гости, оставили зажженной лампу. Душу мистера Гибсона наполнило ощущение дома.

– Прекрасно провели время. Согласны? – спросил он. – Мне кажется, вы получили удовольствие.

Розмари стояла в своем голубом платье, медленно стягивая с плеч темный жакет. Она, казалось, задумалась.

– Я не знала, что можно так хорошо проводить время. – Ее голос дрогнул. – Просто не знала.

Ответ Розмари поразил Гибсона, и он не нашелся что сказать. Она бросила жакет на кресло, подняла на него глаза и улыбнулась:

– Почитайте мне, пожалуйста, Кеннет. Минут десять, пока меня не сморит сон.

– Только в том случае, если вы выпьете молока с печеньем.

– Хорошо. Принесите четыре.

Гибсон принес поднос, затем открыл книгу и принялся ей читать.

Допив молоко, Розмари слизнула крошку печенья с указательного пальца и, сонно улыбнувшись, поблагодарила его.

Кеннет Гибсон отправился в свою комнату, которая к этому времени успела, как и все его прежние жилища, приобрести такой вид, словно он долго в ней жил, – здесь царил спокойный порядок и мужской уют. Он улегся спать немного растерянный – кажется, он перестает ее понимать.

19 мая Розмари встала первой, чтобы приготовить ему завтрак. На ней было новое хлопчатобумажное платьице, как она объяснила, «так, просто вещичка для дома». Розовое, даже какое-то кричаще розовое. Розмари разговорилась. Сказала, что хочет испытать новую подкормку в саду. Таунсенд упоминал, что это удобрение творит чудеса. Как он считает, цена три доллара девяносто пять центов не слишком велика, чтобы потратить такие деньги? Будет ли он есть на обед жареную баранину? А с каким соусом он любит? Простым мятным? Или со сладким мятным конфитюром? Как чудесно отсвечивает утреннее солнце на маленькой каменной стенке. Нежно-золотистое на сером! Почему утром солнечные лучи такие четкие, а к полудню становятся больше похожими на мутноватый мед?

– Из-за теней? – предположил Гибсон. – Вам надо как-нибудь попытаться нарисовать, что вы видите, Розмари.

Она сказала, что ей не хватит умения.

– Если только попытаться… – Затем, резко откинув назад голову, заявила, что миссис Вайолет должна постирать и подкрахмалить кухонные занавески. От этого они станут свежими и хрусткими и больше подойдут утреннему настроению. – Согласны?

Мистер Гибсон сидел за столом, смотрел на нее и слушал, и его глаза внезапно прояснились. Он увидел Розмари не такой, какой была раньше или как он ее представлял.

Новое платье облегало фигуру пусть худощавую, но больше не изможденную. Ее не одолевала слабость. Напротив, она сидела очень прямо, и над ее тонкой талией выделялась очаровательная грудь и уже не торчали обтянутые кожей ключицы. А волосы! Они стали густыми и отсвечивали каштановым блеском. Откуда он взялся? Лицо не пугало тестообразной бледностью. Щеки не свисали мятыми складками, а разгладились, почти натянулись и отливали золотисто-розовым загаром. Морщинки на лбу свидетельствовали о зрелости и казались интереснее, чем гладкая кожа юной девушки. Голубые глаза мигали в такт ее мыслям о том, что предстояло сделать в этот день. Забавные паутинки в уголках глаз, такие знакомые, свидетельствовали о присущем ей чувстве юмора. Лицо стало оживленным, часто звучал тихий смех.

Грудь округлилась. «А ведь она пришла в себя», – подумал мистер Гибсон.

Он до поры не выдал своих чувств, улыбаясь, одобрил все ее планы и отправился на работу.

Но ехал на автобусе с расцветающей в сердце радостью. Розмари в порядке! Жива и пришла в себя! Он воскресил ее из мертвых.

Весь день это чудо согревало ему душу. Гибсон вспоминал о ней, и в нем колокольчиками звенела радость.

Вернувшись домой, чтобы отведать жаркое, полюбоваться, с каким божественным аппетитом ест Розмари, и послушать, как прошел ее день, который уже стал предтечей для следующего, он твердо заявил:

– Завтра вечером мы должны кое-что отметить.

– Что?

– Вы можете проехать десять миль за рулем. «Арк» одолеет десять миль?

– Одолеет. Почему бы нет? – весело отозвалась она.

– Тогда давайте поужинаем в ресторане. Он вам понравится.

– Но зачем?

– Кое-что отпраздновать, – загадочно сказал он.

– Что отпраздновать, Кеннет?

– Секрет. Узнаете завтра.

– Господи, да о чем же вы?

– Не имеет значения, – застенчиво ответил Гибсон: ему претила мысль, что нужно с кем-то поделиться своим чудом – даже с ней.

Вечером следующего дня, в пятницу, допотопный автомобиль выехал на шоссе и шумно покатил на запад от города. Высокий, старомодный, он двигался неуклюже тяжело, но вместе с тем величественно, словно тучная, но не потерявшая своего достоинства матрона. Розмари в новом белом платье с пятном алых роз на груди и накинутым на плечи красным шерстяным шарфом управляла машиной без видимых усилий. «Она справляется с этим, – с гордостью подумал Гибсон, – потому что выздоровела».

Гибсону пришлось заранее заказать столик – ресторан был очень популярен благодаря французской кухне и особенной атмосфере – в тусклом, пропитанном дымом зале всегда пахло восхитительными специями. Ресторан был не из дешевых. Но у них был особый день.

Они выпили немного вина и пробовали одно неподражаемое блюдо за другим. Гибсон, поддразнивая Розмари, по-прежнему отказывался назвать причину их безрассудной вылазки. Он наслаждался тем, что они находились вдвоем в этом пропитанном дымом и возбуждающими аппетит запахами месте, среди гула разговоров других посетителей ресторана. Понимал, что гордится собой, и знал, что Розмари испытывает те же чувства. Словно они были актерами или участниками маскарада – вроде бы отбросившими свое «я», но на самом деле ставшими самими собой. Гибсон источал обаяние, был немного похож на развеселившегося пса и получал от этого истинное удовольствие. Розмари, похоже, почувствовала себя привлекательной женщиной. Какой и была на самом деле, заключил Гибсон.

На десерт они выпили кофе с коньяком. А затем на этих великосветских людей одновременно напал приступ какой-то детской веселости. Гибсон что-то говорил, получалась удачная фраза. Розмари подхватывала, стараясь перещеголять. Он не сдавался и продолжал игру. Разговор не утихал, вился по спирали, и становилось все забавнее. Собеседники вели себя вызывающе. Мистер Гибсон смеялся так громко, что пришлось закрыться салфеткой. Розмари прижала руки к вытканным на лифе платья розам, будто тоже испытывала боль. Они раскачивались в такт друг другу. Стукались головами. Впали в настоящее буйство. Раскрасневшись, с влажными, сияющими глазами, шикали друг на друга и подзуживали друг друга.

Люди поворачивались к ним, это им казалось смешнее всего, что они видели в жизни, и вызывало новый взрыв веселья. В мире не существовало ничего потешнее. Хотя они не смогли бы объяснить почему. И это их забавляло еще больше.

Окружающие, заражаясь их настроением, стали улыбаться и поглядывали с неподдельным любопытством. Пришлось взять себя в руки, сделать серьезные лица и спокойно потягивать коньяк. Но Розмари пришло в голову одно словечко, она его произнесла, и они расхохотались так, что смех унес их с земли в какое-то неведомое место.

Чтобы успокоиться, потребовалось время. Но вдруг, так же внезапно, как веселье, их охватила легкая грусть. Все. Не надо начинать сначала. Не нужно ничего продлевать. Просто хранить оставшееся от смеха приятное, словно бальзам, послевкусие.