– А беднота, по-твоему, работать не любит?

Фома собирался ответить, но промолчал. Обернулся на своих как бы ненароком – и замолчал.

– Ладно, может, ты и не кулак, а середняк, тогда другое дело, – смягчившись, сказал комэск. – Товарищ Ленин прямо определил курс советской власти: прочно опираться на бедноту, уметь достигать соглашение с середняком, ни на минуту не отказываясь от борьбы с кулаком! Чуешь разницу?

– Конечно, чую, – мрачно сказал Фома. И с хитрецой добавил:

– А что, Ленин это прямо тебе сказал?

– Прямо мне. Ну, и другим товарищам, которые его слушали…

– Во как?! – Фома явно удивился. – Это как же возможно?!

Буцанов похлопал его по плечу.

– Очень просто! Товарищ Семенов был делегатом Восьмого съезда РКПб! Он товарища Ленина и товарища Троцкого вот так, как тебя, видел! Может, даже, ручкался с ними!

Семенов покачал головой.

– Ручкаться не ручкался, врать не буду – повода не было. Но вожди у нас народные, потому народной массы не чурались, в самую гущу делегатов выходили, говорили доверительно, на вопросы отвечали. Так что мог я до каждого рукой дотронуться! И они с трибуны про меня говорили…

Фома недоверчиво крякнул.

– Что, прям по фамилии называли?

– Ну, не по фамилии… У них в головах мысли о трудовом народе всей земли, о мировой революции – разве запомнят еще мою фамилию? По-другому говорили: дескать, на съезд прибыли товарищи прямо с фронтов гражданской войны, многие за героическую борьбу с контрреволюцией награждены орденами… А это как раз про меня!

– Так ты, Иван Мокич, выходит, не простой красный командир, – Фома с облегчением вздохнул. – Хорошо, что ты меня из кулаков выключил и в середняки перевел. И спасибо товарищу Ленину, что он на середняков зла не держит. Только выходит, если хорошие урожаи снять удастся, и я опять на ноги встану – коровку заведу, лошадок, то снова кулаком окажусь? Выходит, лучше так и ходить в бедняках?

Буцанов с досадой махнул рукой.

– Ну, что за темнота и политическая отсталость! Кто ж тебе мешает богатеть? Только из единоличников выходи: организуй товарищество по обработке земли, пусть все богатеют! И тебе еще спасибо скажут!

– Оно конешно, – Фома поскучнел и прекратил разговор.

– Выпьем давайте, – предложил Семенов. – За всеобщее просвещение, политграмотность и приобщение к революции!

Фома опять отказался, а краскомы выпили, жадно закусили жесткой, пахнущей костром кониной.

– Ты не из староверов? – спросил комэск. – Почему не пьешь?

– А какой сейчас праздник? – ответил Фома вопросом на вопрос.

– А ты разве только по праздникам принимаешь?

– Конечно. В будни-то не до пьянки – работать надо. Да и вообще я самогонкой не увлекаюсь.

– Ну, ладно, твое дело… Только скажи, мил человек: вот вы нас испужались, в погреба попрятались, а мы все село кормим. Почему же вы Красную армию боитесь? Где ваша сознательность? Где классовое чутье?

Фома отвел взгляд в сторону.

– Красная армия – она же тоже разная бывает… Вот вы, вроде, хорошие: и не безобразите, и мирных людей кормите… А в Ореховке тоже красные, только там совсем другой коленкор… И баб сильничают, и мужиков стреляют, и грабят… Как нам разобраться – кто хороший, кто плохой? Вот всех и опасаемся!

Комэск и комиссар переглянулись. Три дня назад Ореховку занял третий эскадрон их полка.

– Откуда ты знаешь про Ореховку? – настороженно спросил Буцанов.

– Да вчерась проезжали через нас ореховские на двух подводах. Они и рассказали, – нехотя ответил Фома. – Дома бросили, хозяйство, дочерей увозили от греха…

Семенов задумчиво посмотрел в огонь, потом махнул рукой.

– Мало ли что набрехать можно! Дай-ка я расскажу тебе, друг ситный, как я сам в революцию пришёл…

Комэск вздохнул. Он опьянел и, как всегда, потянуло на воспоминания, которые все присутствующие, кроме, конечно, Фомы, знали наизусть.

– Дед мой на мельнице надорвался. Мать с двумя сестрёнками и братом самым младшим холера унесла. Отца каратели застрелили во время голода. Мужики перед барским домом собрались, пошумели… А барин наш, Дмитрий Карлович, управляющего своего на телеграф отправил, тот вызвал войска. Прискакали казачки, царские люди. Долго не разговаривали. Прицелились, паф-паф, пятеро убитых. В их числе наш с Сидором батя. Сидор – брательник мой, он сейчас раненый белогадами лежит…

Фома сочувственно крякнул и покрутил головой.

– А в восемнадцатом, как только докатилось до нас, я собрал несколько самых сознательных и рисковых. Пришли мы к Дмитрию нашему Карловичу в дом, выволок я его за волосы в залу и забил ногами до смерти. Выводок его выгнал. И дом спалил. Белокаменный, на два этажа, с полукруглым балконом на колоннах. А мы в хибарах по двенадцать душ ютились…

У костра повисло общее тяжёлое молчание. Только дрова потрескивали и перетаптывались кони возле крыльца. Фома, повесив голову, молчал.

– Жалко тебе барина-то? – тихо спросил Семенов. – Жалко, наверное. А не перешагнёшь через эту жалость рабскую, не видать тебе нового справедливого мира, в котором ни господ, ни рабов, в котором люди не жируют и не пухнут с голоду, а живут по-людски. Хотя, чую, тебя самого скоро раскулачивать придется!

Когда ужин закончился и краскомы стали расходиться, Семенов придержал за рукав Буцанова.

– Что про Ореховку думаешь? – спросил он, оставшись с комиссаром наедине. – Неужто правда?

Буцанов пожал плечами. Затухающий костер бросал красные блики на широкие скулы, высокий лоб, копну светлых волос.

– Кто его знает… От Клюквина всего можно ожидать… Мутный он. И двух комиссаров у него убило, одного за другим…

– Н-да… И чего делать будем?

– Чего делать… Не наша ведь это забота. Если все правда, так думаешь, Горюнов не прознает про его художества? За такое сразу к стенке поставят…

– Тоже верно! А чем думаешь наших бойцов занять? А то ведь от безделья дурные мысли сами в голову лезут.

Комиссар кивнул.

– Согласен. Хочу соревнования по рубке устроить. Призы приготовлю – и нашим ребятам веселье, и местным развлечение. Пусть посмотрят, может кто-то к нам добровольцем попросится.

– Да тут уже и подходящих по возрасту парней нет. Всех разобрали. Или наши, или белые.

– Может, и так. А может, прячутся где-то.

– Вряд ли. Где тут прятаться? Хотя всякое может быть…

– Слушай, Иван Мокич! – вдруг оживился Буцанов. – Я вот что придумал: давай пошлем вестового к Клюквину, пусть и они такое соревнование устроят! А потом наши победители сразятся с ихними! И их бойцам занятие будет, и связи меж эскадронами укрепим, и присмотримся – как там у них настроения… Может, что-то и всплывет!

– А ведь верно! – Семенов хлопнул Буцанова по плечу. – Молодец, комиссар, хорошая мысля!

Буцанов было заулыбался, довольный похвалой, но тут же скомкал улыбку, поспешил принять серьёзный вид. Заправил пальцы под ремень, расправляя грудь и широко расставляя ноги. Такое с ним случалось: двадцатипятилетний выходец из купеческой семьи, так и не выучившийся на юриста студентик, домашний мальчик, время от времени как будто спохватывался и принимался играть старого революционера. Выглядело забавно, потому как шито было белыми нитками.

Но Семенова это не раздражало. Он был всего на три года старше, но неизмеримо опытней, потому что лиха хлебнул, как говорится, через край. И хотя смотрел на Буцанова, как на не знающего жизни юнца, но признавал: комиссар ему попался – грех жаловаться. С первых дней принял революцию, насмерть разругался с отцом, ушел из обеспеченной семьи, работал на селе – в комбеде, продотрядах, хотя кулаки вспарывали его товарищам животы и набивали пшеницей – жрите, товарищи! Но он не испугался… Парнишка хотя и необстрелянный, но не пугливый: сам становится в боевой строй, не отлынивает в штабе за «срочными бумагами», в атаке бледнеет, как мел, но коня не придерживает, под пули лезет добросовестно. Хоть и надувает, случается, щёки, как сейчас, зато перед начальством не лебезит, не ищет, как бы на чужой крови карьеру выстроить. Была в нём нерастраченная искренность. И Семенов, наблюдавший не раз, как легко и быстро под пересвист пуль и шашек теряют лицо такие, как Буцанов – интеллигенты, привычные к библиотекам и электричеству – стойкость его человеческую ценил.