- Значит так. Будешь строить на кладбище.

- Крепки стены, вознесенные из камней, связанных раствором на человеческой крови.

- А помнишь, как я тогда спрашивал тебя про Фауста?

- Но разве может быть выше цена за одну душу?

- Социогенетическая память народа; ты сам это говорил. В детстве, должно быть, тебе круглые сутки читали этих ваших свихнувшихся на религиозной почве пророков. Черт подери, никак не дождусь, когда уже ты начнешь грозить кулаком Господу Богу.

- А что, был бы хороший ракурс.

- Слишком легко ты отдаешь русским это, якобы, моральное превосходство; вот только, в какой степени оно отражается на тех гранатах, которые по твоему приказу бросали в детские садики?

- Кто тебе такое сказал? Володыевский?

- Нет.

- Володыевский, Володыевский. Ну, и чего ты ожидаешь? Замешательства? Я поступил правильно; благодаря этим гранатам и фильму Варды Великобритания придержала кредит для Крепкина, и вся Красная Армия полторы недели стояла с пустыми баками, потому что Сын Магомета перекрыл им трубопроводы. А вот теперь вытащи-ка калькулятор да посчитай, сколько людских жизней я спас.

- Но ведь в этом ты никак не мог быть уверен!

- А я был.

- Ну да, Еврей... Где-то по пути ты просто утратил способность различать добро и зло.

- Хе, хе, хе.

- Ну, и чего ржешь?

- Ты мог бы быть моим сыном.

- И что с того? Я видел восьмидесятилетних глупцов, восьмидесятилетних преступников, брал у них интервью; возраст ничего еще не гарантирует кроме цинизма и утраты силы мышц.

- Ты прилетел сюда прямиком из этого своего Нью-Йорка... Что ты в жизни видал, какой вынес опыт? Наверняка тебе пришлось подпирать память телевидением. Что ты вообще можешь мне сказать про добро и зло, чему можешь научить? Что ты сделал в своей жизни самое гадкое? А самое хорошее? Твои грехи, твои удовлетворения слишком малы, слишком.

- ...

- Извини. Я не хотел тебя обижать. Слышишь? Извини.

- Ладно, забудь. Все равно же знаю, что звучит без откровенности. Только я не обижаюсь. Впрочем, давай обо мне не будем. Уж лучше я вернусь к твоей проповеди. Неужели ты не понимаешь, что именно таким образом и рождается любой терроризм? Именно, именно так! Насилие и историческая безнаказанность подобного насилия вызывают у более слабого столь сильное возмущение, что он уже ни на что не смотрит и хватается за те же самые средства. Но, поскольку он слабее, поскольку у него ограниченное поле действия, более скромные возможности - он должен бить несравнимо сильнее и решительней. На таком этапе это почти всегда уже является оппозицией: государство и гражданские террористы, вплавленные в общество. Самой легкой целью им представляются учреждения этого государства. Но, чем глубже они вступают в доктринальную войну с ними, тем более в глазах всего общества они становятся силой негативной, разрушительной, за которой стоит уже только анархия, хаос, энтропия. Прогрессирующее отождествление общества с государством выталкивает террористов за рамки этого первого. И на этом уже этапе врагом становится само общество. Теперь уже самой легкой целью становится гражданское население. Отсюда и все эти бомбы в автобусах и самолетах, боевые газы в универмагах, кинотеатрах и метро. Спасения уже нет. Это уже самозаводящаяся спираль зла. Все ниже, ниже и ниже. В тот самый твой ад, где наверняка не встретишь бледнолицых мучеников; я же вижу этот огонь в твоих глазах, Ксаврас, вижу. Это сатанинское искушение.

- Думаешь, я этого алгоритма не знаю? Тем не менее, ты не досмотрел нескольких достаточно очевидных его ответвлений. Так вот, не может быть и речи об отторжении террористов, раз уж ты зациклился на такой терминологии, когда основой конфликта является национальный спор. Тогда поддержка общества очень значительна.

- Но ведь и она далека от стопроцентной. К тому же, с течением времени она все уменьшается. Сила привычки огромна. Инерция будничной жизни способна подавить даже самые возвышенные порывы.

- Где ты такое вычитал?

- А что, разве я не прав?

- Прав, прав. Тогда тем более ты должен понять значение фактора времени. Мы не можем ожидать следующего поколения.

- Так что с того, сейчас или в следующем веке... все равно вы все террористы.

- Правильно. Потому что проигрываем. Видишь ли, в своем алгоритме ты не заметил еще и альтернативное его завершение. Ведь если мы выиграем, если выиграем, то окажемся несгибаемыми борцами за свободу и независимость, солдатами-патриотами, примером для харцеров, героями извечной войны за принадлежность Польше тех или иных земель. А преступниками станут уже наши враги. Слово "терроризм" будет включено в богатый пропагандистский арсенал угнетателя, а у нас на многие годы сделается просто нецензурным. В школьных учебниках поляки с подобными как у тебя взглядами будут определяться как люди с неустойчивым мировоззрением; в кинофильмах их будут играть рахитичные очкарики, прячущиеся под стол при первом же выстреле, в то время как мускулистые выжрыновцы лишь снимут автоматы с предохранителя. И это и есть мое небо, Айен. Это мой рай.

- Но ведь триумфы современного терроризма можно пересчитать на пальцах одной руки. И победа АОП видится мне не слишком вероятной.

- Потому что она и на самом деле мало правдоподобна. Но и не невозможна! А раз так, раз существует такая цепь событий, которая к подобной победе ведет, то я, я один обладаю знаниями и силой, чтобы направить реальность на нужные рельсы.

- У тебя нет никого получше, так что, видимо, мне придется встать у тебя за спиной и повторять: ты не Бог, ты не Бог, ты не Бог.

- Еще не возведена триумфальная арка, даже победы еще не было, мы ее еще не пережили.

- И что на эту тему имеется в Евангелии от святого Еврея?

- Сила его предсказаний основана на молчании, Фома неверующий.

- Когда увижу, тогда и поверю.

- Увидишь, увидишь.

(((

Лило без перерыва. На покрытом тучами черно-синем небе пузатые силуэты русских вертолетов. Их жужжание сопровождало выжрыновцев ночью и днем, они ложились спать и вставали в такт этой музыки, шли и гибли, погруженные в ее тонах.

Как-то утром не объявилась группа Ебаки, и таким вот образом они узнали о смерти его самого и всех его людей: с помощью тишины. Поскольку они жили по волчьим законам, история о них умолчит. Как звали Ебаку на самом деле, какая была у него фамилия, польские и русские? Смит не знал об этом, совершенно ничего не знал - одну только нецензурную кличку да черные очки, за которыми скрывалась неразгаданная тайна глаз бунтаря. Какого они были цвета? Теперь уже черные стекла омывает грязный дождь, порываемый вихрем, рожденным лопастями питающихся падалью мух из стекла и металла. И они все кружат и кружат, и кружат. Иногда их заглушает монотонный грохот реактивных истребителей; если поднять лицо под струи теплой воды, то можно увидеть их серые иглы где-то там, в высотах, в высших сферах. Прижимаемые к ушам аппараты что-то стрекочут про обращения небесных сфер.

Так мало лесов. Открытые, обнаженные, голые. В вечерней мороси самолеты сбросили бомбы на соседнюю рощу; пропитанный сыростью воздух принес запах горячки химического уничтожения, у всех на лице выступил пот. Москва словно мордатая Луна, что душной ночью висит над горизонтом. Протянув руку, можно прикрыть ее от собственного взгляда, но вот дотянуться, прикоснуться, схватить - уже не удается.

На бегу они скалят свои зубы оборотней. Оружие грохочет, чавкает грязь под ногами, хрипит воздух в легких. Вперед, вперед, вперед - и все время отступление. Их все время отталкивают. Невозможно подойти к столице империи по тенистой чащобе, необходимо выйти из укрытия, влиться в толпу, раствориться в анонимности. А на это у них не было ни малейшего шанса. Вот уже неделю продолжалось это безумное бегство. Молчание пало на людей Выжрына словно таинственное заклятие. С каждым днем - все меньше слов, все тише те, что еще произносятся. Один только Ксаврас не изменился. Но когда Смит пожелал провести с нем очередное интервью, отказал. Он запретил Айену посылать компании какие-либо записи, опасаясь дать российской военной разведке какую-либо информацию, которая смогла бы выдать положение отряда, заключающуюся в визуальном или звуковом фоне передач. Впрочем, времени записывать интервью тоже не было. Нерегулярные стоянки чаще всего заканчивались неожиданной тревогой и бегством, иногда даже сильной перестрелкой; к этому времени они до совершенства освоили искусство отрыва от противника. Все отрывались и отрывались.