– Надеюсь, они будут счастливы, – сказала я Эдварду в день свадьбы Бланш. – Надеюсь, они будут счастливы, как мы.

– Надеюсь, они будут хотя бы вполовину счастливы, как мы, – ответил Эдвард, чья враждебность по отношению к Бланш со временем сошла на нет, – и даже это для них чрезмерно хорошее пожелание.

Эдвард был особенно добр со мной в конце беременности, потому что мы оба знали, как я ненавижу эти последние дни полноты, усталости и неспособности двигаться.

– Скорее бы уже появился Дэви! – восклицала я, вздыхая, но Дэвид запаздывал, а когда наконец это случилось, я пожалела, что он не задержался еще.

Появление на свет Томаса прошло так легко и я так радовалась его появлению, что потом могла искренне говорить: процесс его рождения был для меня радостью. Даже думала тогда, что некоторые женщины делают много шума из ничего. Да, я понимала: мне повезло, но за все месяцы до рождения Дэвида мне не приходило в голову, что во второй раз мне повезет меньше, чем в первый. Я в своем невежестве и понятия не имела, что у одной женщины могут быть совершенно разные роды.

Дэвид рождался попкой вперед. Если бы мне не помогали лучший доктор и повивальная бабка в Лондоне, то он, вероятно, родился бы мертвым. Может быть, умерла бы и я. И была уверена, что умираю. Маделин оставалась со мной во все время родов – никто не желал ее присутствия, но она хотела, а я тоже настояла – и в конце я, помнится, попросила ее соборовать меня по римскому обряду. А она вместо этого дала мне четки, чтобы я сжала их зубами – гораздо более разумное действие, – и я поняла, что из нее выйдет идеальная сестра милосердия.

Вскоре после этого я потеряла сознание, и, хотя перед появлением Дэвида я снова пришла в себя, доктор дал мне средство, считающееся сомнительным, – хлороформ, который принес чудесное облегчение от боли. Что говорить – я потом сердилась, что он не дал мне его раньше, но доктора осторожничают, когда дело касается естественного процесса деторождения, и он сказал, я должна радоваться, что вообще дал мне хлороформ.

Дэвид оказался гораздо крупнее Томаса и был совсем не похож на брата. Как только он появился на свет, я захотела посмотреть на того, кто принес мне столько страданий, и все могло сложиться печально, но Дэвид, к счастью для нас обоих, был красивым ребенком, розовым, белым и спокойным, и через день-другой я уже не находила в своем сердце никаких упреков к нему за такое мучительное появление на свет.

Естественно, на восстановление мне потребовалось какое-то время. Несколько недель я провела в кровати или же полулежа в шезлонге, но настроение у меня было хорошее. Я много читала, писала моей семье обо всем в мельчайших подробностях, начала новую тетрадь дневника и попыталась наверстать упущенные новости. Во время беременности у меня не было ни малейшего интереса к текущим событиям, но теперь я снова стала следить за развитием этой ужасной войны и доводила себя до исступления, видя гнетущие попытки Англии оставаться нейтральной, и я растолковала свою позицию Эдварду во время одного из наших многочисленных споров о войне.

Но война была не единственным предметом наших разговоров. Когда я встала на ноги, мы озаботились более личными проблемами, и перед отъездом на осень в Вудхаммер Эдвард сказал мне:

– Ты наверняка захочешь иметь еще детей, несмотря на трудные роды Дэвида, но не лучше ли будет для твоего здоровья отложить на какое-то время следующую беременность.

– Отложи ее навсегда, если хочешь, – с дрожью в голосе ответила я, стараясь не вспоминать запах хлороформа и скрежет четок Маделин между моими зубами. – Меня два моих мальчика абсолютно устраивают.

Он воздержался от комментариев, но я почувствовала его облегчение.

– Что мне нужно будет делать? – с любопытством уточнила я: мои мысли метались от пояса целомудрия до черной магии.

– Господи боже, да абсолютно ничего, – произнес он так, будто я сделала какое-то скандальное предложение. – Я обо всем позабочусь.

– И что это?

– Нет нужды углубляться в обсуждение этого вопроса. Это такой вопрос, в котором женщине не нужно разбираться.

Меня даже обещание черной магии не могло встревожить больше, чем эти слова, а когда я наконец узнала, о чем идет речь, мне эта новация не очень понравилась. Пришлось жестко напомнить себе, что альтернатива этому – хлороформ и четки. Однако вскоре я привыкла к новинке и спустя какое-то время вообще не думала о ней, что лишний раз доказывает: если есть сильный стимул, то можно примириться с некоторыми неудобствами.

Маделин не поехала с нами в Вудхаммер. Я умоляла ее поехать, но она ответила, что и без того достаточно долго откладывала начало работы, а теперь, когда я встала на ноги, у нее больше нет предлога и дальше оставаться со мной.

– Но мне невыносимо думать, что ты будешь работать до изнеможения в жуткой больнице в самой нищей части Лондона! – в отчаянии воскликнула я и, как истинный ньюйоркец, добавила: – Ты ведь даже и денег за это не будешь никаких получать, только стол и крышу над головой! Это несправедливо!

– Ничуть, – возразила Маделин спокойным, как всегда, тоном. – Я буду работать и учиться.

– Но если бы ты могла учиться в медицинской школе Найтингейл – это было бы намного полезнее. Я знаю, у тебя нет денег, но могу дать в долг…

– Маргарет, ты же знаешь, папа никогда не разрешит этого, а я не хочу, чтобы ты с ним ссорилась. Надеюсь только на то, что смогу уйти, не поссорившись с ним.

Ей это не удалось. Она объявила о своем намерении уйти, а когда Эдвард попытался ей воспрепятствовать, между ними началась ссора. Маделин была вежлива, сдержанна и абсолютно невозмутима, а Эдвард быстро перешел от раздражения к злости, а потом к абсолютной ярости.

– Слава богу, что твоя мать умерла и не может этого видеть! – крикнул он в конце.

– Прошу тебя, папа, – сказала Маделин, – тебе не кажется, что было бы мудрее не впутывать в это маму? Иначе я могу очень рассердиться.

– Это прелюдия к какому-то мудреному обвинению?

– Нет, конечно. У меня нет намерения указывать тебе на то, что ты и так знаешь, – ты относился к моей матери безобразно и разрушил ее здоровье своими отвратительными и эгоистичными требованиями.

– Это ложь! – Лицо Эдварда посерело.

– Это правда! Все твое хвастовство о счастливом браке – сплошной обман! А твоя скорбь после ее смерти – какое лицемерие!

– Я любил ее…

– Да. И это был твой пример мужней любви, которая заставила меня принять решение никогда не выходить замуж! Я не хотела стать жертвой, как моя мать!

– Ты даже не помнишь свою мать, какой она была! Тебе было шесть, когда с ней случился нервный срыв после смерти Луиса.

– И в течение шести следующих лет я видела, как она умирает вследствие твоих плотских излишеств! Нет, не прерывай меня. Мы больше не станем говорить об этом – ведь что бы мы ни сказали, это не будет иметь отношения к делу. С Божьей помощью я давно научилась прощать тебя, но, пожалуйста, если ты хочешь, чтобы я сохраняла вежливость, умоляю тебя, не швыряйся вот так именем моей матери. А теперь, если ты не можешь сказать мне ничего существенного, я оставлю твой дом и буду следовать моему призванию – работать сестрой милосердия.

– Ты можешь следовать чему хочешь, только не надейся – я тебе не дам ни пенса! После того, что ты здесь наговорила, даже если ты будешь стоять на улице с протянутой рукой, я пройду мимо!

– Вряд ли у меня появится нужда в твоих деньгах, – отрезала Маделин. – Орден предоставит мне все необходимое для жизни. Всего доброго, папа.

– Постой! – воскликнула я, хотя и знала, что вмешиваться с моей стороны глупо, и одновременно не в силах остановиться. – Маделин… Эдвард… – Я искала слова, пытаясь найти какое-то решение. – Эдвард, уход за немощными в наши дни стал уважаемым занятием. Не лучше ли будет Маделин иметь какие-то деньги, чтобы она могла посвятить себя своему призванию на самом уважаемом уровне?

– Моя дорогая, – процедил Эдвард ледяным голосом, – ты меня очень обяжешь, если воздержишься от комментариев. Если эта сцена угнетает тебя, позволяю тебе уйти.