Я этого не могла вынести. Она была совершенно несносна.

– А я его жена! – закричала я. – И вы с этим тоже ничего не можете поделать, вы, холодное, эгоистичное, отвратительное существо! Как вы посмели тащить его в Петербург для того только, чтобы доказать себе, что он приедет, если вы своими громкими стонами будете просить его о помощи! Как вы посмели лишить нас нашего первого совместного Рождества? Если вы считаете, что отец обожает вас настолько, то вам бы стоило послушать, как он был взбешен необходимостью тащиться через всю Европу, чтобы сделать то, что для него было всего лишь утомительным долгом!

– Вы злобная, беспринципная маленькая лгунья…

– Как вы смеете называть меня так?!

– А как вы смеете говорить, что папа не любит меня?! – вскричала Катерин, и ее каменное лицо покрылось десятком морщин отчаяния, и она с рыданиями выбежала из комнаты.

Меня настолько удивило, что она способна пролить хоть слезинку, что несколько секунд я стояла неподвижно, глядя ей вслед. Но, начав понемногу остывать, взвесила ситуацию – так же я взвешивала очередной ход в шахматной партии. Можно либо умыть руки и надеяться, что она вскоре уберется из дома, либо предпринять попытки убедить ее в том, что я вовсе не такое подлое чудовище, каким она меня представляет. Чутье подсказывало, что нужно начать умывать руки, но затем я подумала, что, возможно, слишком сильно задела ее, сказав о нежелании Эдварда ехать на ее спасение. Я не сомневалась, что чувствовала бы себя совершенно несчастной, если бы Фрэнсис спас меня из какой-нибудь жуткой ситуации, а потом мне бы сказали, что он сделал это через силу, тогда как на самом деле хотел остаться в Нью-Йорке с Бланш.

Я дала Катерин полчаса, чтобы прийти в себя, а потом постучала в дверь ее спальни.

– Катерин, – заговорила я, когда мы снова оказались лицом к лицу, – думаю, мы обе вели себя весьма глупо. С вашей стороны было глупо утверждать, что мой брак с вашим отцом отвратителен, когда он на самом деле очень романтичен, а я повела себя еще глупее, избегая вас все эти недели, тогда как с первых дней брака желала иметь друга моих лет. Возможно, у нас нет ничего общего и любая попытка подружиться может закончиться полным провалом, но я бы хотела, по крайней мере, попытаться. Разве мы не можем начать с чистой страницы и относиться друг к другу с меньшим предубеждением и бóльшим… – я искала подходящее слово и вовремя вспомнила выражение из ее репертуара, – христианским милосердием?

Как осел, идущий за морковкой, Катерин не могла противиться искушению продемонстрировать милосердие.

– Я уверена, никто больше меня не хочет вести себя по-христиански, – важно заявила она, придя в себя от изумления, но, вспомнив о своей зависти, добавила: – Я не удивляюсь, что вам не хватало общества людей вашего возраста, но нужно было думать об этом перед тем, как выходить замуж за папу.

– Да, знаю, – серьезно согласилась я, спрашивая себя, насколько хватит моего терпения, несмотря на все благие намерения. – Знаю. Но как я завидую вам, Катерин! Хотя вы и отсутствовали два года, но наверняка знаете множество девиц в Лондоне вашего возраста!

– Разумеется, у меня без числа знакомых такого рода, – подтвердила Катерин все тем же тоном, – но я, конечно, сейчас совсем не в том настроении, чтобы наносить визиты.

– Да и мое положение мне тоже не позволяет. Но возможно, позднее, весной…

– Пожалуй, в июне я бы могла отправить знакомым одну-две визитки, – согласилась Катерин. – Вы могли бы сопровождать меня, если захотите.

– Ой, я бы очень хотела! – воодушевленно защебетала я. – Огромное спасибо, Катерин.

Таким было предисловие, а ко времени возвращения Эдварда из Кашельмары мы с Катерин находились во вполне цивилизованных отношениях. До закадычной дружбы нам было еще далеко, но мы вместе прогуливались по саду после завтрака, а вечером, когда обменивались мнениями о нашем любимом журнале мод, она даже, случалось, предлагала сыграть мне на рояле. Играла она превосходно. Что говорить, она была одной из тех девиц, которые, кажется, преуспевают во всем, чем занимаются. Мир называет это хорошим воспитанием, но меня такое воспитание просто бесило.

– Катерин изумительно вышивает, – сообщила я Эдварду. – Обязательно посмотри ее вышивку! А на рояле играет даже лучше Бланш, а ее рисунки… – Я хотела сказать, что ее рисунки такие же талантливые, как у Патрика.

– Я очень рад, что ты уделяешь столько внимания Катерин, – благодарно ответил Эдвард. – Я всегда опасался, что ты сочтешь ее скучной.

После короткой паузы я пробормотала:

– Катерин не скучная. Просто немного робкая.

– Робкая! Мне она казалась совершенно уравновешенной… но какая жалось, что она такая механическая и холодная! Элеонора всегда говорила, что Катерин – настоящая маленькая восковая кукла.

Последовала еще одна долгая пауза.

– Правда? – спросила я наконец. – Восковая кукла? Да, мне это говорит кое-что о Катерин, но гораздо больше говорит об Элеоноре.

Я медленно встала и подошла к окну гостиной с видом на площадь. Я теперь всегда двигалась медленно, потому что приобрела такие неловкие формы. Деревья за окном стояли голые, со свинцового неба падал снег.

– Родители нередко отпускают скоропалительные замечания, когда дети выводят их из себя, – легкомысленно бросил Эдвард, целуя меня, отчего я тут же забыла о Катерин. – Быть родителем – трудная работа. Ну да ты сама скоро об этом узнаешь.

– Надеюсь, – буркнула я и, громко вздохнув, прижалась к нему. – Если Томас когда-нибудь решится появиться на свет. Ты понимаешь, я начинаю думать, что я не только всегда имела такие формы, но теперь и всегда буду иметь.

Две недели спустя на свет появился Томас.

Томас родился маленьким, всего шести фунтов, но очень активным. Он был безволосый, с яркими глазами и губками бантиком. Чосер назвал бы его тщедушным. Я видела в младенце наилучший образец из всех возможных, и стоило мне взять его на руки, как я тут же была пленена.

– Посмотри, какой он хорошенький! – гордо заявила я Эдварду, а когда младенец заплакал, я в удивлении добавила: – И как громко он кричит!

– Восхитительно энергичный, – с мрачным лицом подтвердил Эдвард, но затем улыбнулся, а когда он поцеловал меня, я была уверена: в тот момент нет в мире женщины счастливее меня.

Роды прошли легко, и потому я быстро восстановилась. И мне хотелось быстро восстановиться по причинам, которые с учетом моего отношения к воздержанию были вполне логичными, но, когда в конце мая доктор Ивс сообщил, что теперь я могу снова жить полной жизнью, мне показалось, что восстанавливалась до нормального состояния я дольше, чем рассчитывала. Начало лета было неудобным временем для Эдварда и для меня, но понемногу все стало улучшаться, и, когда парламент наконец ушел на каникулы, Эдвард решил, что пора отправиться в давно ожидаемое путешествие – в Кашельмару.

– Как хорошо! – воскликнула я; мне и в самом деле очень хотелось увидеть место, которое он считал своим домом. – Не могу дождаться, когда уже увижу Ирландию!

– А я так давно собирался показать тебе ее, – ответил он, довольный моим энтузиазмом. – Мы можем поехать туда вдвоем – только ты и я – и остаться месяца на два. Я немедленно отправлю Филдинга, чтобы он подготовил поездку.

– А Томас?

– Нет, Ирландия не будет ему полезна в таком возрасте. Нэнни и кормилица позаботятся о нем в Вудхаммере, а в октябре мы вернемся к нему.

– Как это трудно, – произнесла я. – Извини, дорогой, но это меня никак не устроит. Ты не можешь предложить какой-нибудь другой вариант?

Он посмотрел на меня недоуменным взглядом:

– Элеонора всегда считала, что младенцев лучше оставлять в Англии.

– Но я ведь не Элеонора, правда?

– Я это прекрасно знаю, – быстро пробормотал он, слишком поздно поняв, что совершил ошибку. – Но после того как я видел смерть моего самого дорогого ребенка в Ирландии…

– Да, это, вероятно, было очень тяжело, но в том, что касается болезней, я фаталистка. Да, Томас может заболеть в Ирландии, но точно так же может он заболеть и в Вудхаммер-холле. И что я буду при этом чувствовать, находясь в трех днях пути, в Кашельмаре?