Знакомство с Мейером состоялось еще во время службы в конной артиллерии, куда его определили незадолго до меня. Мейера нельзя было назвать красавцем, он не обладал какими-то особенными талантами, зато отличался острым умом, честностью, непритязательностью и удивительной открытостью. Мы сошлись с ним в училище, учились вместе, жили в одной квартире и проводили время вместе, когда это позволяли обстоятельства. Про нашу близкую дружбу знали все. После того как я первым восстал против тирании старшекурсников и вызвал на поединок старшего по нашей квартире, пригласив Мейера своим секундантом, во всех последующих происходивших в нашем училище дуэлях секундантами неизменно приглашали именно нас.

Такие дуэли очень редко заканчивались серьезными ранениями, зато имели поистине благотворное влияние на коллектив, так как обязывали придерживаться вежливого тона при общении и разговоре. В год нашего поступления были введены новые экзаменационные правила, по которым программа была значительно усложнена, зато кандидаты могли подавать заявку уже после первого года службы. Ранее это можно было сделать только после нескольких лет казарменной жизни, и при этом, независимо от звания, к экзаменам допускали лишь самых способных и получивших наилучшие рекомендации. Грубоватый тон, характерный для курсантов и молодых офицеров, был следствием регулярного общения с малообразованными товарищами по казарме, и дуэли являлись наиболее действенным и оперативным средством для исправления этого досадного недостатка.

Три года обучения прошли без особых происшествий. Несмотря на то что я часто страдал от перемежающейся лихорадки, а несколько месяцев провел в лазарете из-за ранения голени, мне удалось хоть и не блестяще, но вполне удовлетворительно сдать три экзамена – на звание прапорщика, армейского, а затем и артиллерийского офицера. Перед испытаниями я просто вызубривал все то, что было для них необходимо, с тем чтобы сразу по их окончании скорее все позабыть. Все свободное время я посвящал изучению моих любимых наук – математики, физики и химии. Любовь к ним осталась у меня на всю жизнь и стала прочным базисом всех моих последующих успехов.

Когда курс обучения был окончен, мы с Мейером, к великой нашей радости, получили четырехнедельный отпуск для поездки домой. За прошедшие годы число моих братьев и сестер выросло до десяти, а сам я настолько изменился, что родители меня еле узнали.

Возвращение «мушу», как крестьяне звали детей из нашей усадьбы, стало праздником для всей деревни. Самые уважаемые люди собрались для того, чтобы посидеть и побеседовать со мной и с Мейером, которого я уговорил погостить у нас. Вид прусских офицеров, совершенно не соответствовавший представлениям о голодающей Пруссии, вызвал у них искреннее уважение.

Матильда, моя старшая сестра, тогда готовилась к свадьбе с профессором Карлом Гимли¹⁸ из Геттингена, который оставался моим неизменным другом до самой смерти. Повзрослевшие Ганс и Фердинанд стали фермерами. Вильгельм, третий младший брат, учился в любекской школе и мечтал о торговой карьере. Еще два младших брата, Фридрих и Карл, также учились в Любеке и жили у местного торговца Фердинанда Дейхмана, младшего брата моей матери.

Намерение Вильгельма «стать деловым человеком» мне совершенно не нравилось. Я тогда вполне разделял распространенное среди прусских офицеров пренебрежение к купеческим занятиям. Кроме того, я прекрасно видел, что брат, будучи замкнутым и сложным человеком, тем не менее обладает здравым и пытливым умом. Поэтому я уговорил родителей отпустить его со мной к месту будущей службы в Магдебург, где надеялся пристроить его в местное коммерческое промышленное училище. Родители дали свое согласие, и мы забрали Вильгельма в Магдебург, где устроили его в пансионе, поскольку по установленным правилам первый год службы я должен был жить в казарме.

После года напряженной службы мы с моим другом Мейером арендовали частную квартиру, в которую переселился и 16-летний Вильгельм. Я по-отечески радовался его успехам в учебе и сам в свободное время помогал ему в освоении школьной премудрости. Я убедил его отказаться от уроков математики и сделать основной упор на изучение английского языка, что впоследствии ему весьма пригодилось. Математику же, которую в училище преподавали из рук вон плохо, мне приходилось давать ему лично, каждое утро с 5 до 6 часов. Мои старания были вознаграждены: Вильгельм сдал экзамен по этому предмету на «отлично». Кроме того, уроки эти помогали мне отвлечься от соблазнов офицерской жизни и энергично продолжать свои научные занятия.

К сожалению, жизнь наша вскоре была омрачена поступившим от отца печальным известием о сильно пошатнувшемся здоровье нашей горячо любимой матушки. 8 июля 1839 года она скончалась, оставив убитого горем отца с целой кучей малых детей на руках. Не стану описывать глубокое горе, постигшее нас в связи с этой невосполнимой потерей. Любовь к матери связывала нашу семью, и опасение огорчить ее уже само по себе часто выступало лучшим гарантом нашего хорошего поведения.

Я получил короткий отпуск для того, чтобы иметь возможность посетить отчий дом и могилу матери. Слабое здоровье отца и тревога за будущее младших членов семьи уже тогда внушали мне серьезные опасения. И они подтвердились очень скоро. Отец пережил мать всего на шесть месяцев и умер 16 января 1840 года.

После смерти родителей управление имением Менцендорф было передано братьям Гансу и Фердинанду, а для несовершеннолетних детей сиротский суд назначил опекунов. Наш дядя Дейхман, живший в Любеке, взял себе мою младшую сестру Софью, а бабушка оставила в Менцендорфе на своем попечении Вальтера и Отто.

Научно-технические изыскания, которым я посвящал все свое свободное время, чуть было не окончились весьма трагически. Я узнал, что мой дядя, офицер ганноверской артиллерии А. Сименс, произвел успешные опыты с трубчатыми взрывателями для пушек, которыми можно было заменить использовавшиеся до того поджигаемые вручную фитили. Мне была очевидна важность такой работы, и я решил провести несколько экспериментов в этой области. Действие испытанных мною до того зажигательных веществ меня не удовлетворяло. Поэтому я приготовил рыхлую тестообразную водную суспензию из фосфора и хлористокислого калия, в отсутствие другой подходящей посуды заполнил ею фарфоровую помадную банку с толстым дном, поставил в прохладный угол на подоконник и отправился на плац на построение.

Вернувшись, я сразу проверил, на месте ли находится оставленный мною опасный препарат. К счастью, банку никто не тронул. Но стоило мне только осторожно взять ее в руки и дотронуться до оставленной в ней спички, которой я размешивал массу, как раздался мощный взрыв. С моей головы сорвало кивер, а во всем помещении выбило оконные стекла вместе с рамами. Фарфор, из которого была изготовлена банка, превратился в порошок и разлетелся по полу, а толстое дно врезалось глубоко в подоконник.

Как оказалось, причиной этого взрыва, которого я совершенно не ожидал, было то, что мой денщик, занимаясь уборкой, на несколько часов поставил банку в печку для просушки, после чего вновь выставил ее на подоконник. К счастью, я получил минимальные ранения. Взрывной волной мне повредило указательный и большой пальцы левой руки, на которых образовались крупные гематомы. Кроме того, мне пробило правую барабанную перепонку: я заметил это по тому, что теперь мог продувать воздух через оба уха. Левая моя перепонка была повреждена еще год назад, во время артиллерийских учебных стрельб. В первый момент после взрыва мне показалось, что я совершенно оглох, поскольку не слышал абсолютно никаких звуков. Я не слышал даже, как распахнулась дверь и в комнату ввалилась куча перепуганных людей. Как выяснилось потом, они были полны уверенности, что застрелился кто-то из проживавших здесь офицеров.

После этого инцидента я долго страдал осложнением слуха, от которого часто мучаюсь и сейчас, когда заросшие перепонки вновь прорываются.