При рассмотрении вопросов, касающихся становления и развития военно-судебных органов, надо учитывать особенности судебной власти. Главное отличие судебной ветви власти от других ветвей власти состоит в ее предельной консервативности, стремлении в максимальной степени сохранить существующие положения. Поэтому любые попытки реформирования сопряжены с поистине тектоническими изменениями всего общественного устройства, стремлением всего общества (как элит, так и низов) выйти на «новый виток» исторического развития, т. е. если необходимость проведения судебных реформ реально назрела; если судебные реформы проводятся не в социальном вакууме, а в контексте общих изменений в обществе; если они обусловлены духовным и интеллектуальным потенциалом реформаторов. И. А. Ильин отмечал, что нормальное восхождение власти предполагает не только государственность программы, но и то, что программа власти может включать в себя только осуществимые меры или реформы[5].
Российское право, являясь неотъемлемой частью западного права, тем не менее имеет ряд существенных отличий, которые в первую очередь касаются именно судебной системы. Европейская традиция была все же обращена к библейской парадигме, которая изначально предусматривала сильную и независимую судебную власть даже на ранних этапах развития европейской истории. Достаточно внимательно почитать Библию, чтобы понять, что разделение и примерное равноправие ветвей власти существовало уже в глубокой древности.
П. Д. Баренбойм отметил: «Именно судья Моисей впервые в истории человечества сформулировал конституционную идею ограничения законом монархической власти, что примерно через три века пытался воплотить в жизнь судья Самуил»[6]. Ветхозаветная «Книга судей» подтверждает то положение, что в классическом виде судебная власть в политическом смысле не является частью государственной власти, а представляет собой отдельный инструмент для регулирования социальных отношений. Однако пройдет еще очень много времени, чтобы устройство судебной власти вернулось к своим истокам, а сама судебная власть стала бы полностью независимой.
Объективно власть (а особенно власть абсолютная) стремится к тому, чтобы властвовать безраздельно, всякое умаление ее роли ей не выгодно. «Власть не может быть разделена без ущерба для себя, если хочет сохранить свою целостность»[7]. Огосударствление судебной ветви власти в различных правовых цивилизациях шло различными путями и разными темпами. Не стоит питать иллюзий относительно властных амбиций западноевропейских монархов: и в рамках общего права, и в рамках континентального права правители так или иначе стремились довлеть над судебной властью, но при этом сам смысл судебной власти не терялся.
Для России стержневая роль государства всегда носила имманентно обязательный характер. Многие феномены западной цивилизации, где традиционно было «мало государства», для России были чужды, непонятны и, следует признать, неприемлемы. Формирование Руси-России из скорлупы протмилитмагнарного общества[8], доминирующее влияние монгольской восточной деспотии и рецепция позднеримского (византийского) права заложили прочную основу гипертрофированно сильной государственности. Византийское право позволяло относиться собственно к римскому праву весьма выборочно. «То, что нравится правителю, имеет силу закона». Это положение, приписываемое Ульпиану, вошло во время кодификации в «Дигесты», утвержденные Юстинианом, который в одной из статей своего кодекса поместил принцип, утверждавший, что римский народ законом окончательно передал всю свою власть императорам. «Начиная с IV в., когда Константину было присвоено исключительное право трактовать законы, воля императора стала в империи единственным источником права»[9]. Ориентация большинства Романовых на «тевтонскую модель» государственности завершила формирование деспотического характера осуществления власти в России.
Строго говоря, даже на Западе государственная судебная система не может быть в полной мере свободной от влияния политического фактора. Россия, в которой всегда было «много государства», в течение длительного времени продуцировала периферийность судебной системы и значительную условность ее самостоятельности.
В России же судебная власть была скорее разновидностью власти административной, а роль судьи – декоративной и третьестепенной. Даже в императорскую эпоху самодержавным российским правителям было искренне непонятно, что, кроме них, еще кто-либо мог распоряжаться судьбами людей. «Идеалом, к которому в XVIII в. стремилось абсолютистское государство, был суд, приверженный к статутному праву, чьи действия отслеживались органами надзора, неусыпно блюдущими это законодательство. О том, как далеко отстояла от идеала реальность, дают представления дореформенных судов. Частично это объяснялось неизбежным расхождением жизни с системой, навязываемой ею правителем-реформатором. Но, кроме того, это был и результат двойственности в воззрениях монархов на законность в российских учреждениях. Русский царь никогда полностью не разделял ценностей европейского абсолютного монарха. Он заимствовал западные формы, но пренебрегал ими, когда заблагорассудится»[10].
Собственно, алгоритм подобной половинчатости был задан еще Петром I. Несмотря на свою масштабность и значимость для России, петровские реформы – это апофеоз этатизма, не оставляющего практически и до сих пор места для иных (негосударственных) форм общественного существования; это время основания тоталитарного государства, яркой проповеди и внедрения в массовое сознание культа сильной личности – вождя, «отца нации», «учителя народа», время запуска «вечного двигателя» отечественной бюрократической машины, всеобъемлющая система контроля. Время Петра – это характерные и для нашего общества страх, индифферентность, социальное иждивенчество, внешняя и внутренняя несвобода личности.
Военные победы соседствовали с подлинным культом милитаризма, военизацией гражданской жизни, сознания; с навязыванием своей воли другим народам, сколачиванием огромной империи, оформлением стереотипов имперского мышления, сохранившихся в общественном сознании и до сих пор[11]. Петр за свою власть боролся даже не с юности, а буквально с детства, а единовластным правителем стал только в 1696 г. после смерти своего старшего брата Ивана. Значимость армии для легитимации своей власти он понял достаточно рано. С другой стороны, геополитическая обстановка XVII – начала XVIII вв. складывалась явно не в пользу России. В силу различных причин общая энергетика, экономическая и военная мощь, полководческое умение и эффективность государственного управления соседей опережали российские аналоги.
Риск превратиться в объект западной экспансии был велик как никогда. А. Тойнби отмечал: «Временное присутствие польского гарнизона в Москве и постоянное присутствие шведской армии на берегах Нарвы и Невы глубоко травмировало русских, и этот внутренний шок подтолкнул их к практическим действиям, что выразилось в процессе «вестернизации», которую возглавил Петр Великий. Эта небывалая революция раздвинула границы западного мира от восточных границ Польши и Швеции до границ Маньчжурской империи. Таким образом, форпосты западного мира утратили свое значение в результате контрудара, искусно нанесенного западному миру Петром Великим, всколыхнувшим нечеловеческим усилием всю Россию»[12].
Споры о значимости петровских преобразований велись всегда, не затихают они и сегодня. Г. В. Вернадский отмечает: «Начиная с Петра Великого, единственным источником права делается воля законодателя; это период правотворчества императорских указов»[13]. Еще более определенно выразился М.Ф. Владимирский-Буданов: «В период империи установилось понятие о законе как о воле государя, правильно объявленной»[14].
