Перед такой просьбой, продолжение которой, сама заинтригованная, мама ожидала услышать от меня, и перед натиском моей сестренки, бурно поддержавшей меня, мама не могла устоять и начала рассказывать, часто останавливаясь, вспоминая или обдумывая то, о чем можно сказать, а о чем лучше промолчать. Будет лучше, если я сам перескажу ее рассказ, убрав из него паузы и не всегда стройные, не совсем логически построенные воспоминания, полностью простительные маме, учитывая ее волнение и возраст.
– В памяти маленькой Рахиль, так звали мою маму, остались смутные расплывчатые образы ее мамы, папы. Но лучше она запомнила своего дедушку, хотя и не помнила чьим папой он был. Тот день был последним и первым днем ее детства, который она запомнила, прежде чем ее втиснули в собачью конуру. Не запомнив черт лица никого из них, она отчетливо видела испуг на лицах маменьки и папочки. Видела подрагивающее лицо и трясущиеся руки своего старого дедушки, нашептывающего одну и ту же молитву, единственную, которую он помнил от начала и до конца: – Шма Израэль. Адонай элла эйну, Адонай эход… Папочка обреченно повторял: – что делать, что делать, я не знаю, не знаю… Мама казалась спокойней отца и дедушки, но и она, не выдержав крикнула: – хватит причитать. Никакой бог нам не поможет. В этот момент открылась дверь и в комнату, без стука, вбежала соседка тетя Оксана, которую маленькая Рахиль хорошо знала и любила за то, что она позволяла ей играть и дружить с большой лохматой собакой, которую так и звали Дружком.
– Быстро, как у вас говорят бикицер, соберите Рахиль, я спрячу ее. Нет, только ее, вас не могу, вас найдут. Быстрее, шевелитесь, черные скоро придут. Слова, которые запомнила Рахиль и, как оказалось на всю жизнь, были слова дедушки, к которому ее подвели для прощального поцелуя. Запомни маленькая, Он есть, он точно есть, я знаю это и последние слова были те же – Шма Израэль, Адонай элла эйна… Тетя Оксана вырвала Рахиль из объятий плачущих родителей, крепко взяла ее за ручку и они побежали через старый, не заделанный пролом в заборе позади дома, в сад, с мазанкой Оксаны, высившимся на не большом пригорке. Добежав до собачьей будки, из который уже выбежал навстречу своей подружке Дружок, Оксана остановилась и посмотрев по сторонам, утвердительно сказала сама себе: здесь не найдут, Дружок не позволит. Наклонившись к Рахиль, Оксана зашептала Рахиль в самое ушко: Рахиль, гарная моя малышка, посиди со своим дружком в его домике и не выходи из него, пока я сама не приду за тобой. Девочка, ты поняла меня? Сиди тихо, а не то… Дружок будет с тобой и не даст тебя в обиду, верно я говорю. Последние слова были адресованы собаке, которая всем своим видом показывала, что на нее вполне можно положиться. Поцеловав и перекрестив малютку Рахиль, Оксана втиснула ее в будку под бок радостно повизгивающего Дружка. Утомленная быстрой перебежкой, перепуганная не понятными Рахиль дневными событиями она, уютно пристроившись на пушистом боку своего дружка, моментально уснула, изредка вздрагивая во сне всем тельцем. Стемнело, когда Рахиль услышала голос тети Оксаны. – Вставай дитятко, просыпайся маленькая, пойдем в хату. Рахиль проснулась, не понимая где она, но увидев Дружка, вспомнила.
– Тетя Оксана, ты отведешь меня домой, а то уже темно, мама не разрешает мне ходить одной вечером.
– Нет малышка, мы пойдем ко мне в хату, поживешь пока со мной и с Дружком, пока не приедет твоя сестра.
– А как же мама, она не будет меня ругать? – Нет солнышко, не будет, теперь уж никогда не будет. Оксана поцеловала девочку и повела ее к себе в хату.
Прежде чем я продолжу рассказ, дам не большую справку о времени с которого начались воспоминания маленькой Рахиль.
Моя мама родилась в 1913 году в украинском городе Новомиргороде. Город был основан в 1740 г. и был заселен в основном выходцами из-под Миргорода Полтавской губернии, поэтому и получил такое название. Позднее он стал уездным городом Херсонской губернии. Почти до середины 19 века город был подчинен ведомству военных поселений. После отмены военных поселений в Новомиргороде проживали около 6000 человек, в том числе в отдельном районе города, за чертой оседлости, примерно до пятисот евреев. В настоящее время Новомиргород входит в состав Кировоградской области Украины с населением 13000 с небольшим человек. В городе имеются несколько памятников и исторических зданий, оставшихся с дореволюционного времени, например: кавалерийские казармы, крестьянская хата, памятник жертвам голодомора, лекарня 1913 года, краеведческий музей, три братских могилы и ни одной могилы евреев, как и ни одного другого напоминания о всех 500 евреях зверски перебитых во время погромов.
Для полной ясности и полноты картины приведу выдержку из Википедии:
«По мнению историков, в 1918–1920 годах только на Украине приблизительно в 1300 населенных пунктах произошло свыше 1500 еврейских погромов. Было убито и умерло от ран, по разным оценкам, от 50 до 200 тысяч евреев. Около 200 тысяч было ранено и искалечено. Тысячи женщин были изнасилованы. Около 50 тысяч женщин стали вдовами, около 300 тысяч детей остались сиротами. Только Добровольческая армия совершила почти 300 погромов, а это 17 % от общего их числа.»
В 1918 году, когда маленькой Рахиль, моей будущей маме, было 6 лет, топорами были зарублены: ее отец, мать и дедушка, мой прадед. Мама была спасена украинкой Оксаной и воспитана старшой сестрой Руфимой, которая по счастливой случайности в день погрома в городе не было. Руфимь фактически заменила младшей сестренке мать и отца, вплоть до самого замужества Рахиль. С началом войны, их связь прервалась. После освобождения Украины, мама не однократно посылала запросы на розыск сестры, пока ей не прислали официальный ответ, что она значится в списках «пропавших без вести». Фактически такой ответ означал, что Руфь была умерщвлена в каком-то концлагере, как и сотни тысяч евреев, во время второй мировой войны.
– Потом мы встретились с папой и поженились. Потом родилась Оленька – ваша сестренка, которую вы уже не застали, но вы видели ее на фотографии. Ей там ровно пять лет. Через год ее не стало. Не много помолчав, мама продолжила. Вскоре началась война с Финляндией и папу призвали на фронт, где он был, пока его не ранили. После госпиталя папа вернулся домой. А потом опять началась война, на сей раз с немцами. Мы с тобой, тебе было год или полтора, едва успели уехать из Пушкина в Ленинград к вашему дяде, который уже был на фронте и…
– Наум, обратилась она к папе, вы вроде были на одном фронте и чуть ли не в одной части, ведь так? Все правильно сказала.
– Мы были вместе до 43 года, а затем его комиссовали по контузии.
– А ты папа? – спросила Зина.
– А я был еще примерно с год, пока меня не ранили, после госпиталя комиссовали и меня, – ответил папа.
Мама продолжила: хорошо, что мы с тобой успели уехать. Буквально через два или даже на следующий день в Пушкин вошли фашисты. Что с нами было бы, если бы не успели уехать, лучше не спрашивайте. Всех евреев, кого я знала в Пушкине, которые не успели или, которым не к кому было уехать, всех, и даже детей расстреляли. Конечно спасибо дяде Самуилу, если бы не он, если бы каким-то чудом он не сумел передать нам ключи от своей комнаты в Ленинграде, пока мы еще были в Пушкине без немцев, то, чего говорить, не сидели бы сейчас здесь. Не знаю, может, в самом деле бог есть и он помогал нам, или так уж само собой случилось, но получалось, что нам с тобой, Левчик, везло. Мы ведь и из Ленинграда успели уехать последним поездом, вернее предпоследним. Следующий за нами поезд полностью разбомбили фашисты. Что говорить, повезло нам. Когда Ленинград взяли в блокаду, мы уже были в Кирове, а уж оттуда, месяца через два или три, не помню, мы поехали в Ташкент, в товарном вагоне. Все лучше, чем на крыше. Да, детки мои, и так было. Вот там то, не сразу, кажется через полгода, может и раньше, ты, Левушка, заболел. Заболел какой-то пелагрой. Не спрашивайте, я так и не знаю, что это за болезнь. Да что я, врачи сами толком не знали. Только представьте себе его, этакого ангелочка с открытки, и, что с ним стало: на моих глазах, я не преувеличиваю, мой кудрявый ангелочек превратился в сморщенного старичка, со ссохшейся прозрачной кожицей на лице, ручках, на всем тельце. Врачи сказали, что у тебя отмирают клетки и они бессильны что-либо сделать. Они говорили, что если бы меня положили в московскую больницу, то там, возможно, сумели бы помочь, но здесь в Ташкенте, вы же сами понимаете… Я понимала и не понимала. Не могла понять, не могла смириться с тем, как сказал врач, чтобы я готовилась к самому худшему. Конечно, я видела и понимала, что врачам очень нелегко, что больница переполнена, что не хватает медикаментов, не хватает больничных коек, не хватает врачей. Детских врачей вообще не было, потому что это была городская больница, общая для раненных, для стариков и для детей. Кажется, я все понимала, кроме того, за что, почему я должна быть готовой потерять еще и сыночка. В конце концов, переживания и усталость сломили меня, и я заснула возле тебя, на той же койке, на которой ты лежал, уже в другой палате, которую называли палатой смертников. Называли так, потому что в ней находились вперемешку еще живые, от которых врачи отказались и, которые со дня на день должны были умереть, и уже умершие, которых вывозили из палаты по ночам. Я уснула. Мне приснился мой дедушка, впервые с того дня, как меня подвели к нему, чтобы проститься. И мне до сих пор трудно поверить, наверно потому, что я не могу понять, был ли он во сне или это был его призрак, но, кем бы он ни был, он очень отчетливо сказал мне:
