– Это не тот Лемон Варанюк, который обескуражил недавно городскую администрацию шокирующим заявлением, что намерен первым, в отличии от все остальных (и, наверное, именно для того, чтобы все остальные уже никогда не стали «первыми»), подписаться на газету Перпетимуса?
– Да, тот самый. Левый ботинок Шестикоса Валундра так же совершенно согласен с ним на счет объективности. Но, не смотря на это, те обстоятельства, которые раньше всегда встречались на ряду со многими повторениями и отождествлениями и на ряду с тем градусом ответственности перед самими случайностями, ни на минуту не перестают случаться по той же траектории движения, по которой случались раньше. А ведь раньше они, можно сказать, встречались еще и с большей, а далеко не с меньшей, периодичностью повторений и имели место быть после такой периодичности другие всевозможные и разные разности и откровенности, каких не только нигде не встретишь по существу их влияния на окружающую обстановку, но которых объективность так же не всегда возможно усмотреть и с какой-либо вероятностью утверждать, что их не было. Обстоятельства, ведь, они всегда какими-нибудь бывают.
– Но...
– Бывают, бывают – не спорьте. «И в спорте тоже; и в Спарте – были; и в торте даже» – вспомните каламбур. Ленточные конвейеры там всякие, дрянь всякая на заборах висит, хулемные и не достаточно криптированные птицы восторженно летают над чистой и глубокой равниной пролегающей как раз позади Обхоженной улицы, когда та огибает окраины – везде, если присмотреться внимательно, объективность есть. А здесь, вдруг (опять, как видите – неожиданно), по всем существующим еще вчера направлениям и откровениям и с не меньшим, чем в прошлый раз апломбом ко всяческим неожиданным происшествиям, объективности, как видим, не стало, и совершенно не известно стало, где ее, ненаглядную, теперь искать. И все из-за чего?
– Чего?
– Да все из того же!..
– И все-таки...
– ... Пепитрика-летописца. Чего-то намудрил опять преждевременно; преждевременно опять не в тот котел происшествий залез; перепутал там чего-то, за чем-то внимательно там не досмотрел, и все гласные из слов за борт выбросил – остались одни согласные. И, поскольку, согласовывать эти согласные стало совершенно не с чем, получилась у него чушь несусветная, и для того, чтобы эту чушь скрыть, подвел, таки, стервец, под нее некую мудреную теорию, но когда его спросили «в чем эта теория состоит», посмотрел удивленно, как будто все это «такая очевидная и цельнометаллическая теория», что и сомнений не вызывает ее практическая производная. А когда начал объяснять всем собравшимся ее суть, тут даже поезд приехал послушать и дал два гудка в удивлении.
– Ну и какая у него теория то получилась? Ни масло ли маслено опять?
– Не-а. Или смотря как посмотреть. Если «масло» машинное, а «маслено» сливочное, то – в самый раз, а то и в два будет! А ведь он мог, вполне возможно, сюда еще и темперу пришить всеми нитками, а если находилось бы у него под рукой какое-нибудь уже совсем из ряда вон выходящее оборудование и нашлись бы тому противники, то мог пришить ведь и акварель! Ганс Фрюгер так и охарактеризовал: «Шельма». Это – правильная характеристика.
– И в чем состоит состав теории? В чем ее удивительная теоретическая составляющая?
– А вот в чем. Но прежде хочу сказать, что у теоретиков, как знаем, есть всегда и обязательно и безусловно для каждой теории практическая целеустремленность – вялая ли она или резвая, лживая или истинная – не в этом дело. Например, существует такое предположение или «гипотеза», что меда нет потому, что пчелы виноваты. Каким образом сделать так, чтобы данная гипотеза возымела место и стала жизнеустойчивой? Сделать ее актуальной. То есть, предпринять для начала некое действие, чтобы мед не откуда было собирать – выкосить поле. Вот и все. Отсюда – выкосив одно «поле», появится другое «поле» для рассуждений, гипотез и теории, якобы способствующих (и опять – теоретически) нормализации ситуации. Мудрено? И в тоже время – очень и очень просто. Потому в иных случаях, к примеру – медведю, попросту вообще не следует предпринимать никаких действий – у него не всегда и не обязательно бывает эта «практическая целеустремленность». Иногда все должно происходить «само собой». Надо просто не мешать, чтобы сделалось «само собой». То есть, не мешать пчелам. Но тогда куда мы денем понятие «гипотеза»? Правильно понимаете – именно «туда» денем. «Там» ей и место.
– И после чего совершенно спокойно ничего не получается.
– И не может получиться. Или еще пример. Для того, чтобы из того самого «пришельца» сделать «Роту», надо разучить всякого благоразумия всякого благоразумного. То есть, разучить ворон летать. Тогда каждая «летающая» ворона, станет «белой». Долгим ли будет процесс «разучения» или коротким – по обстоятельствам. Зато результат будет впечатляющим. (С нашей же откровенной стороны, чтобы все было понятно «без пришельцев», надо для начала сделать хотя бы так, чтобы верблюда некуда было привязывать – снять с забора ворота; верблюд пойдет по пустыне манну искать, придется пришельцу искать самого верблюда, и потому быстро не смоется; затем подробней расспросить его для чего он по воде ходил – досконально этот эпизод выяснить; затем, если ответ будет подробным, попросить объяснить покороче – а то больно запутано; и уже только затем предлагать чаи распивать).
– Ну и что такое на самом деле представляет из себя новая теория Пепитрика-летописца? .
– Берется, к примеру, некое видимое и рассматриваемое на виду положение или явление, но заранее не говорится о том, что положение это или явление имеет микроскопический, в сущности, вид ввиду его истинного природного существа, ввиду его природной составляющей. И вот этот микроскопический вариант берут за основу и дают ему имя – допустим «кизим».
– Но ведь у Пипитрика-летописца нет никакого кизима – я точно знаю.
– Дело не в этом. Я говорю – предположим.
– А...
– Так вот. Берет он, значит, этот микроскопический кизим и самым беспардонным образом начинает всовывать его в такие, надо сказать, удивительные места, что после, когда начинают его вытаскивать обратно, с ним чего-то такое там случается, что получается не кизим вовсе, а какой-нибудь самый невозможный, искусственно выращенный репей. И для того, чтобы не выносить сор из помещения, чтобы не уличили его в подлоге истинных не приблизительных данных относительно действительной сущности разбираемого предмета, он поначалу к репейнику прибавляет имя «кизим», получается у него «репейник-кизим». А уже после, в процессе теоретических выкладок и когда уже из печати выходят не какие-нибудь брошюры, а целые энциклопедические тома, потихоньку сначала перестанавливает местами слова, то есть «кизим-репейник», а в дальнейшем и вовсе от формулировки «репейник» позабывает. И получается у него так, что то место, куда он кизим засовывал, оказывается безопасным. Или проще говоря, мы помещаем, к примеру, некий атом в коробку из -под того же торшера и утверждаем, что он будет вести себя точно так же, если мы поместим его, скажем, в карман. Потому, как само место стало принципиально не важно. А между тем сам атом, посмотрев куда его поместили, в какое место, иногда начинает такие неподражаемые па выдавать, что Машмотита со своими вальсами совершенно не составит конкуренции.
– Понятно. Можете не продолжать. А скажите, зачем нам нужон стал чужой календарь? У нас ведь все прекрасно со своим обходились. После пятницы – понедельник; после мая – снегопад. Все понятно.
– Не правильный, в принципе, вопрос. Не «зачем», а «кому»? Пепитрику-летописцу.
– Скажите, почему у валенок теперь подошва резиновая?
– Опять – не «почему», а «для чего»? Для того, чтобы когда идете по 2-ой Фарватерной, она вас не слышала. То есть, у нее, у улице, к примеру, в этот момент времени, могут быть свои проблемы, например, с кротами, а тут вы идете. Представляете «куда», если вас не слышит дорога, можно прямолинейно придти? Потом – энергии там всяческие пропадают по чем зря, и не только до головы не доходят, но и до пяток. На Фарватерной есть такой камень в мостовой (75 от пересечения с Обхоженной), на который, если наступить босой ногой, напряжение получается такое, что голова в ведре начинает конвульсивным образом вибрировать – ток высокой частоты; сначала звучание одиночное – бум, бум, а после, если долго стоять, иногда даже мелодия великолепная выходит. Но вот если одеть резину (а где резина, там, следовательно, и пот), то тогда никакого звучания не будет слышно.
