Поднялся Артабан и, как мог, поспешил за толпой на Голгофу. На одном из перекрёстков ему преградил дорогу отряд солдат. Воины тащили девушку редкой красоты в тюрьму. Она увидала волхва, по одежде признала в нём перса и ухватилась за край его одежды.

– Сжалься надо мною! – молила она. – Освободи меня. Я с тобой из одной страны. Мой отец приехал сюда по торговым делам, привёз с собой меня, заболел и умер. За долги отца меня хотят продать в рабство, обречь на позор. Спаси меня! Избавь от бесчестья, молю тебя, спаси!

Задрожал старый волхв. Прежняя борьба, как в пальмовой роще при встрече с больным евреем и в Вифлееме во время избиения детей, снова вспыхнула в сердце: сохранить ли камень для Великого Царя или отдать в помощь несчастной? Жалость к бедной невольнице взяла верх.

Достал Артабан с груди последнюю жемчужину и дал её девушке:

– Вот тебе на выкуп, дочь моя. Тридцать три года я берёг это сокровище для моего Царя. Видно, я не достоин поднести ему Дар.

Пока он говорил, небо заволоклось тучами, среди дня тьма легла над землёю; земля словно тяжело вздохнула, затряслась; загремел гром, молния прорезала небо от края до края; послышался треск; задрожали дома, стены покачнулись; дождём посыпались камни. Тяжёлая черепица сорвалась с крыши и разбила голову старику.

Он повалился на землю и лежал бледный, истекая кровью. Девушка наклонилась к нему, чтобы помочь. Артабан зашевелил губами и стал что-то шёпотом говорить; глаза его открылись, засветились радостью, по лицу разлилась кроткая улыбка. Казалось, умирающий видит кого-то незримого перед собою и беседует с ним. Девушка нагнулась близко к волхву и услыхала, как он прерывающимся шёпотом говорил:

– Господи! Да когда же я видел Тебя голодающим и накормил; когда видел жаждущим и напоил? Когда я приютил Тебя странником, одел нагого Тебя? Тридцать три года, блуждая из страны в страну, я искал Тебя и ни разу не видел Твоего лица, не мог послужить Тебе, моему Царю, на земле.

Старик замолк, грудь его тихо вздымалась. Сквозь нависшие тучи пробился луч солнца и осветил лицо волхва. Подул тихий ветерок, мягко шелестя волосами умирающего, и вместе с этим ветром, словно на крыльях его, откуда-то с выси донёсся ласковый голос:

– Истинно говорю тебе: всё, что ты сделал нуждающимся братьям твоим, ты сделал Мне.

Лицо Артабана преобразилось: на него легла печать величавого спокойствия и самой светлой, полной радости; он облегчённо вздохнул всей грудью, благодарно поднял к небу свои очи и навеки почил. Кончились долгие странствования старого волхва; нашёл наконец Артабан Спасителя, были приняты и его дары.

Вечер стоял прекрасный. Погода была свежая, бодрая, но не такая холодная, что «боязно нос высунуть». Небо тёмно-синее, чистое, всё звёздочками усеяно, а звёздочки так и мигают в безбрежной высоте, точно улыбаются оттуда. Снег, как белою скатертью, обтянул все улицы. Идёшь – под ногами хрустит. И что-то праздничное, бодрящее разлито в воздухе, будто не только люди, но и вся природа напряжённо и нетерпеливо ждёт Рождества. Улицы против обыкновения людны, во всём городе оживленно, потому что открылась мясная ярмарка и продажа ёлок, разных украшений и игрушек в балаганах уже началась. Из уезда много народу наехало: кто за покупками, кто за детьми, чтобы взять их на Святки домой… Движение, шум, говор даже там, где в обыкновенное время царит полная тишина. Сани то и дело проносились мимо нас, со свистом прорезывая снег полозьями и обдавая нас изредка комьями снега. От лошадей пар валил… Нам было весело, шутя и болтая, бежали мы по Копленской улице.

– А того-то медведя надо купить непременно! – заявил вдруг Петя.

Мы уже заранее ходили на рынок – приглядеться и прицениться, теперь шли мы, чтобы покончить дело с покупками.

– Какого медведя? – спросил я.

– А что в балагане Волкова… на дыбы встал, неужели забыл?

– A-а… помню!

– Надо купить!

– Медведь хороший… только…

– Что?

– Дорог ведь он, Петя!

– Что за важность! Нынешний год – не прошедший: есть на что!..

– Так-то так… да ведь не один медведь!

– Знаю, что не один… так что же?

– Хватит ли?

– Вот ещё выдумал… Давай сочтём… Свечей…

И мы, бежа вприпрыжку, начали снова делать умственные выкладки.

Вдруг в воздухе пронёсся резкий свисток локомотива.

Я невольно вздрогнул.

– Что ты? – рассмеялся Петя. – Ведь это машина… вагоны собирает к поезду.

– Разве уж семь скоро?

– Да как же? Мы в шесть вышли!

Вокзал железной дороги находился в стороне, в нескольких саженях от нас.

– А ведь сейчас Володя Козырев уезжает! – произнёс я в виде замечания.

– Говорил разве тебе?

– Говорил… Я видел его вчера.

– Давай забежим? – предложил Петя.

– Зачем?

– Да так… Володьку проводим…

– Успеем ли?

– Ещё бы! Рынок до десяти открыт…

Я согласился, и мы свернули в переулочек, который вёл прямо к вокзалу.

Народу было довольно много, так как крестьяне, служащие в городе, спешили на праздники домой. Локомотив, маневрируя, бегал по рельсам, прицепляя один за другим небольшие вагоны. Раздавались резкие свистки, чугунное чудовище пыхтело, выпуская клубы пара, которые эффектно расплывались в воздухе. Мы везде искали отъезжающего товарища, но не могли его найти. Между тем пробил уже первый звонок.

– Да где же он? – недоумевали мы, ходя по платформе.

– Верно, уж уехал, – решил Воронцов.

– Да когда же?

– Вчера, видно!

– Поздно было…

– Ну, завтра… далеко ли ему ехать?

– Батюшки мои! Родимые! Ох, беда-бедёшенька! – вдруг точно вырвался откуда-то болезненный крик, выделившись отчётливо среди общего говора и гама, царивших на платформе.

– Что это? – вопросительно посмотрели мы с Петей друг на друга.

И мы бросились туда, где уже собралась небольшая кучка людей.

– Батюшки мои! Сердешные! Что же мне теперь делать-то?

Какая-то старуха в нагольном полушубке, в поношенном платке на голове сидела на холодных плитах платформы и рыдала.