Прежде чем лекарство успевает подействовать, звонит телефон. Это Дэвид.

– Доброе утро, мой лучик утреннего света. – У него вполне счастливый, трезвый голос.

– Доброе утро. Пожалуйста, пусть будет так, что тебе ничего от меня не надо. Я умираю от похмелья.

– О, какая удивительная перемена. Все другие дни так не похожи на этот. Это ты стащила мои таблетки?

– Да. Ты поэтому звонишь? – Одной рукой я тру переносицу, а другой приглушаю звук в телефоне.

– Нет. Я звоню потому, что сегодня не захватил с собой ничего на ланч и хочу позвать тебя в это новое местечко на Риверсайд.

– Ты хочешь, чтобы я пешком дошла до Риверсайд-Драйв?

– Глупый вопрос, да?

– Да. Очень, очень глупый. Но можешь занести мне сэндвич, когда вернешься.

Я улыбаюсь. Не знаю, что бы я делала, если бы у меня не было Дэвида. С ним всегда можно просто потрепаться о всяком дерьме.

Я сижу на крыше дома Лукаса вместе с Мавериком. Маверик одет в кашемировый свитер. Мы ждем, когда Лукас вернется с бутылкой вина, о которой он говорил раньше. Ему хотелось подняться на крышу и полюбоваться закатом до того, как часы переведут на зимнее время и город станет погружаться во тьму уже в четыре вечера. Сегодня воскресенье, и кажется, у многих жителей дома возникла точно такая же идея. Аккуратно подстриженные зеленые изгороди отделяют нашу часть крыши от других, но я то и дело вижу, как то там, то здесь к небу поднимаются облачка сигаретного дыма.

Кругом возвышаются большие обогреватели для открытого воздуха, похожие на дилдо в шапках. Мы с Мавериком как раз сидим возле одного из них. Он устроился у меня на коленях, на огромном оранжевом шерстяном пледе с большой вышитой буквой «Н» в уголке. Лукас настоял на том, чтобы я захватила его с собой. Если бы у меня был плед от «Эрмес», я бы, скорее всего, вообще побоялась им пользоваться, чтобы не испортить – не говоря уже о том, чтобы вытащить его из дома туда, где может быть грязно и пыльно.

Из-за угла, от лифта, появляется Лукас. В руках он держит хрустальный декантер с бордовой жидкостью и два сияющих, безупречных бокала. Маверик не обращает на него никакого внимания и лишь уютнее зарывается носом в плед. Лукас устраивает небольшое шоу, картинно разгоняя дым, когда он проходит мимо курящей парочки. Как будто только ему одному позволено отравлять свои кристально чистые легкие.

– Вот то вино, о котором я тебе говорил за ужином на днях. Я думал о нем, и мне кажется, сегодняшний вечер идеально подходит для того, чтобы им насладиться.

– Звучит неплохо. – Я смахиваю с лица лезущие в глаза волосы и смотрю, как Лукас наливает в каждый бокал примерно по три глотка вина. Один он передает мне, а сам усаживается на стул, откидывается на спинку, кладет ноги на стол и погружает нос в другой бокал. Он закрывает глаза, делает глубокий вдох и велит мне сделать то же самое.

– Что ты чувствуешь? – спрашивает Лукас.

Я тоже сую нос в бокал и слегка покручиваю его в пальцах – Лукас показывал мне, как это делается. Пахнет вином. Это все, что я чувствую.

– Кожа, – говорю я. Я подслушала это у него же – так он иногда отзывается о красных винах. Потом вытаскиваю сигарету и сжимаю ее зубами. – И табак.

– Хорошо. Что еще?

Он действительно пребывает в иной вселенной, в претенциозном мире ценителей вин, где не существует такого понятия, как просто хлопнуть бокальчик. Там не пьют. Там получают наслаждение. Это серьезный процесс, требующий сосредоточенности и полного погружения в собственные ощущения. Я закуриваю сигарету. Лукас слышит скрежет зажигалки, немедленно распахивает глаза, снимает ноги со стола и в мгновение ока выхватывает сигарету у меня изо рта. Фильтр прилип к моим пересохшим губам, и вместе с сигаретой он отдирает кусочек кожи.

– Нельзя курить, когда ты пьешь марго восемьдесят шестого года! Ты же полностью убиваешь удовольствие! И для себя, и для меня! Господи, Сэм! Приди в себя, ради всего святого!

Он ругает меня так, словно я – глупый, вздорный ребенок, который не желает слушаться старших. Я съеживаюсь. Лукас смотрит на меня с разочарованием и презрением, и я ощущаю, что проваливаюсь в пустоту, в бездну, где ничего нет. Когда он не одобряет мои действия, мне кажется, что он становится огромным-преогромным, а я – совсем крохотной и незначительной. Он был так мил со мной сегодня, и надо же мне было все разрушить и изгадить.

– Прости, ты прав, конечно. Какие еще ноты там присутствуют?

Я облизываю кровоточащую губу, снова подношу к носу бокал и нюхаю вино. Но теперь все, что я чувствую, – это металлический привкус крови во рту, и, когда я делаю глоток, губу ужасно щиплет. Маверик чует мое напряжение и начинает беспокоиться. Он тревожно обнюхивает мой подбородок и рот и неловко пытается снова улечься мне на колени. Стараясь придержать его маленькие лапки, я случайно наклоняю бокал, и маленькая капелька вина падает на оранжевый плед. Мне кажется, что это происходит очень медленно, и я пытаюсь одновременно прижать к себе Маверика – его лапы скользят на гладкой кашемировой ткани – и перехватить каплю на лету. Мои уши горят, в них стоит гул, и я беспомощно наблюдаю, как марго восемьдесят шестого года расплывается прямо на букве «Н». Я поднимаю взгляд и вижу, что Лукас тоже наблюдает за этой сценой. И без того разозленный, он с досадой роняет голову на грудь. Я не успеваю даже пробормотать извинения и промокнуть маленькое пятнышко рукавом свитера, как Лукас хватает декантер и уходит. Маверик слизывает вино. Я яростно оттираю его пальцами, но все бесполезно. Пятнышко еле заметное, но я знаю, что для Лукаса плед безнадежно испорчен. Я его испортила.

Я складываю плед так, как любит Лукас, засовываю его под мышку, беру сигареты и бокал в одну руку, а поводок Маверика в другую. Сердце бьется не в груди, а где-то в горле. Я отодвигаю стулья, ставлю их так, как они стояли, и собираюсь с духом, чтобы спуститься вниз и встретиться с Лукасом лицом к лицу. У него был идеальный план – мы пьем его идеальное вино, любуемся его идеальным закатом, а его идеальная собака спокойно сидит на его идеальном пледе, – а я все испортила. Не нужно было мне закуривать сигарету. Не нужно было проливать вино.

Я нажимаю кнопку лифта, и мой желудок скручивается в узел. Вхожу в кабину – она вся отделана зеркалами – и вижу страх на своем лице. Маверик присел мне на ногу; пока мы спускаемся, он не сводит с меня глаз. Адреналин стучит у меня в висках, пока мы идем по коридору к квартире Лукаса. И тут, перед дверью, я вижу, что на полу валяется моя сумка. Все ее содержимое рассыпано по ковру. Это более чем очевидное предложение выметаться. Я нагибаюсь, запихиваю свои вещи обратно, пристегиваю поводок Маверика к дверной ручке и осторожно ставлю на пол бокал. На секунду мне становится страшно, что Маверик захочет полакать вино и перевернет бокал, поэтому я залпом допиваю марго и возвращаю его обратно. И вкус у вина, надо сказать, совершенно обычный.

В сумке я замечаю пачку клейких листочков, с приставшими к липкой полоске ворсинками и табачными крошками. Нахожу в боковом кармане ручку с логотипом «Туфлоса» и пишу на верхнем листочке: «Сожалею, что испортила тебе вечер». Он грязноватый и закурчавился по краям. Потом отдираю записку и прилепляю ее к двери. Я глажу Маверика, целую его мордочку и чувствую, что на глаза набегают первые слезинки. Такое унижение все же лучше, утешаю я себя. Если бы Лукас оставил дверь открытой или пригласил меня войти, мне бы потребовалась потом пара недель, чтобы прийти в себя.

Сегодня вторник, 11 часов, и Ричард должен прийти, чтобы просидеть час в моем кабинете. До сих пор на сеансах он не говорит практически ни слова и, только когда я прошу его сосредоточиться и поработать с опросниками, иногда выдавливает из себя что-то односложное или сердито отказывается отвечать. Я все еще побаиваюсь его, но уже меньше. Я пытаюсь показать Рэйчел, что могу справиться с Ричардом, что я – единственный психолог, способный пробиться сквозь стену, которую он построил, и в конце концов помочь ему, дать то, за чем он пришел. Мне нужно чувствовать ее постоянное одобрение, «получать пятерки». Это поддерживает меня на плаву.