– Кажется, я догадываюсь, что было дальше, – сказал Фенби. – Продолжайте.

– Догадываетесь? Он вернулся с моим альбомом и показал мне кварт-блок с любительской попыткой переделки. Блок был оценен в двадцать пять фунтов, так что именно столько я потерял из-за чьего-то – подозреваю, Каргейта – фокуса. Ну, может, немного меньше, ведь три марки в блоке остались нетронутыми, и за них можно получить четыре или пять фунтов.

– Вы имеете в виду, что на том месте в альбоме раньше находился настоящий блок с маркой без акута?

– Естественно, его я хорошо помню. На этом история не закончилась. Пока я рассматривал блок, Каргейт повернулся к своим Сент-Винсентам. Я не следил за ним внимательно, но теперь понимаю, что он взял одну марку, самую раннюю шестипенсовую – она яркая желто-зеленая и их очень мало негашеных в нулевом состоянии; Каргейт обвинил меня в том, что я ее украл.

Фенби, узнав шутку, сыгранную с Йокельтоном, нисколько не удивился.

– А вы ее не брали? – мягко спросил он, даже не задумываясь, как звучит вопрос.

– Разумеется, нет! Вы тоже считаете меня вором?

– Нет-нет, простите! Я не то имел в виду. Полагаю, вы обрушились на него, как сейчас на меня.

– Еще бы.

– И он предложил вас обыскать?

– Нет. Я сам предложил. А откуда вы знаете?

– Интересный вариант. Полагаю, она нашлась у вас?

– Нет!

– На сей раз ему не удалось ее подкинуть?

Гнев Макферсона постепенно испарялся.

– Ясно, – сказал он. – Что-то подобное уже случалось, и вы думали, что все повторится в подробностях? Я-то сначала решил – вы подумали, будто я действительно взял марку… Ну, я не знаю, что там якобы украли в первый раз, но марка – очень хрупкая вещь, ее легко повредить. Ее нельзя так просто сунуть в карман или пихнуть в ботинок – Каргейт, кстати, проверил отвороты моих брюк, но ничего не нашел. – Макферсон, остыв, даже улыбнулся. – Не нашел и в записной книжке, и в конвертах от писем у меня в карманах. В конце концов я прямо ему заявил: мол, уверен, что он сам взял марку, и впредь не собираюсь иметь с ним никаких дел. Более того, я сказал, что расскажу о нем другим торговцам марками. Тут он сказал, что, в свою очередь, расскажет обо мне. А в конце этой сцены с маркой я сказал ему, где она.

– Так вы все время знали? И что же: он не сказал…

– Еще как сказал. Сказал, что тот, кто спрятал, может и найти; но мне не стоило прятать в его вещах…

– Так где она была? – спросил Фенби, поскольку Макферсон не собирался продолжать.

– В табакерке. По крайней мере, я думаю, там был табак.

Там и был табак, но Фенби не стал показывать, насколько ему это интересно. Кроме того, его удивило, что Макферсон не уверен в содержимом табакерки; однако инспектор промолчал, позволив торговцу продолжать.

– Я сказал, что марка в коробочке, почти наугад – меня вдруг осенило. Понимаете, получилось так, что я заметил коробочку, когда вошел: дорогая золотая вещь с изумрудной монограммой – как на самоанской марке 1914 года (Макферсон не мог не говорить о марках дольше пяти минут). Она лежала на письменном столе рядом с альбомом. А когда мы спорили, кто из нас успешнее очернит другого, я вдруг заметил, что коробочка перевернута. Я и предложил ему посмотреть в коробочке – там марка и оказалась.

– Серьезно? – Фенби о чем-то размышлял. – А что потом?

– Я облизнул наклейку марки и приклеил ее на место в альбом. Боюсь, я повел себя с показной любезностью.

– Вы облизали наклейку – или марку?

– Наклейку, разумеется. Можно облизать марку, когда наклеиваете ее на конверт, но чтобы сохранить ее в нулевом состоянии, такого делать нельзя, чтобы избежать, как писали на полях викторианских красных пенни, «повреждения основы». Мне очень нравится это выражение.

– Ясно. Когда марка нашлась, спор закончился?

– Мы сделали вид, что инцидент исчерпан. Я предположил, что он зацепил марку рукавом, когда тянулся за коробочкой, и все произошло случайно. Тогда Каргейт сказал: «Да? Ну, тогда мне повезло, что табакерка у меня», – а я сделал вид, что не уловил смысла. Он прекрасно понял, что попался.

– Так марка по-прежнему на месте?

– Да.

– Вы могли бы мне ее показать?

– Конечно. Я с удовольствием купил бы ее – хотя бы только потому, что это единственная марка, в похищении которой меня обвиняли.

– Ладно, посмотрю, что можно сделать… Кстати, она липкая сзади?

– Надеюсь. Клей должен быть оригинальный. Если клей реставрирован, то ценность уже не та.

– Господи! Вы и на это обращаете внимание? И в состоянии распознать?

– Да. Правда, это не всегда просто.

– Похоже, в вашем деле требуется особая наблюдательность; интересно, не можете ли вы мне ответить по поводу одной подробности. Вы не заметили, был ли в комнате пузырек?

– Пузырек?

– Да. Аптечная склянка.

– Дайте подумать… Да, по-моему, был. Стоял на подоконнике. С цветной наклейкой – вроде бы красной; точно сказать не могу, потому что наклейка, если можно так выразиться, смотрела в окно.

– Понятно. Вы действительно наблюдательный человек. А не вспомните, где именно на подоконнике стоял пузырек?

– Попробую. Письменный стол у окна, так что подоконник становится как бы полкой… Пузырек был по правую руку сидящего за столом. Табакерка стояла прямо на столе, по левую руку.

– Ясно. Вернемся к коллекции. Я встречусь с Леем и попрошу его выполнить вашу просьбу – ничего не делать поспешно. В любом случае он не вправе действовать до утверждения завещания, и думаю, он согласится подождать нашего с вами одобрения. Ведь, как вы правильно сказали, если существует мошенник, мы с радостью поможем его поймать. Хотя доказать будет очень сложно. Вероятно, мы попросим вас подать иск.

Поднявшись уходить, Фенби на прощание спросил:

– Да, и еще одно. Почему вы сказали, что табакерка была тяжелой?

– Не знаю. – Макферсон, похоже, удивился вопросу. – Она так выглядела.

Фенби пошел, думая над иронией в словах Каргейта – «мне повезло, что табакерка у меня».

Перемещения табакерки и пузырька с цианистым калием очень интересовали инспектора Фенби. Разумеется, начиная расследование в Скотни-Энд-холле утром 14 июля, он не сразу принялся за расспросы. Сначала ему пришлось придумывать объяснения: кто он такой и зачем вообще понадобилось расследование.

Естественно, пришлось обратиться к Джоан Нокс Форстер, ставшей по воле обстоятельств главной в доме – по крайней мере, до прибытия Лея. Фенби сразу проникся уважением к уму встретившей его высокой, крепко сложенной женщины среднего возраста. Она была готова взглянуть в лицо неприятным фактам, что облегчало Фенби задачу.

Мисс Нокс Форстер смотрела на инспектора через толстые стекла очков откровенно оценивающим взглядом.

– Я не вполне понимаю, чем вы занимаетесь. Ясно, что требуется официальное дознание, раз мистер Каргейт скончался скоропостижно, но зачем коронеру понадобилось полицейское расследование?

– Обычное дело, – доблестно солгал Фенби. – Рутинное дознание.

– Зачем? То есть что тут расследовать? О состоянии здоровья Каргейта вам лучше расскажет его врач – в Лондоне, не здесь. То, что Каргейт обычно ездил на машине, а не поездом, я сама могу сказать. И то, что машина в тот день сломалась и пришлось ехать на поезде. Поскольку украшенная изумрудами золотая табакерка на полу вагона наверняка привлекла ваше внимание, то позвольте вам сообщить, что у него действительно была привычка иногда нюхать табак. Впрочем, думаю, больше напоказ, – задумчиво промолвила женщина.

– Понятно. А шофер у него был?

– Нет. Мыть машину и проводить профилактику? Ее мыл Харди Холл – садовник, а с лондонским гаражом был заключен контракт на периодический осмотр и обслуживание. Водить он предпочитал сам. Я иногда помогала, если нужно, со второй машиной; но тут получилось, что старую только что продали, а новую еще не доставили. Впрочем, Каргейт был не прочь иметь лишнего человека – на всякий случай, он ведь только недавно сюда переехал. Собственно, все было в некотором раздрае, а в деревне, – в голосе женщины появились саркастические нотки, – не хватало места для жилья.