– Можно же не встречаться какое-то время, если он раздражает вас?

– Кто? Сашка? Меня? Нет. А чего? Я сама виновата. Эту новую его видеть, конечно, радости мало. Но что поделать?

А Сашка – нет.

А деться, действительно, некуда… Отец у парня должен быть. Чего уж тут…

…а потому что она знает, что я ее жду. Чувствует.

Они же все чувствуют, женщины, вот в чем дело. Все абсолютно чувствуют они.

Мы понимаем, мы соображаем, мы доходим своим умом кое до чего. А они чувствуют. Всё.

И все наши мужские попытки их обмануть, перехитрить, перемудрить обречены.

Мы там… предлагаем какие-нибудь схемы битв.

– Ты понимаешь: она вот так-то и так-то, а я так-то и так-то. Налей еще… Я знаю, что мне нужно делать, чтобы она… Давай за мою победу! Чтобы я из-за бабы? Что у меня, дел других нет?.. До дна за мою любовь и победу! Она что, думает, что я?.. Как бы не так! Она – сама… Да у меня таких как она… Наливай!

Все напрасно. Они чувствуют больше, чем мы понимаем.

Бог любит человека? Любит. Разве не очевидно, что именно лучшим Он должен был поручить рожать любимых?

И вот Господь выбрал женщину: мучайся, но рожай.

Рожай в муках – тогда поймешь про эту жизнь что-то такое, в чем этим, изобретателям оружия и футбольным болельщикам, не разобраться никогда.

А ты, любитель политики и пива, сиди, ходи, думай, пыхти, делай вид, важничай… Но все равно тебе никогда не понять, что чувствует она, когда у нее два сердца внутри бьются.

И в любви они всегда побеждают.

В ненависти – мы. В любви – они. И так всегда. Потому жизнь и идет так хреново, но не останавливается…

Они все чувствуют, все знают. Она смотрит на тебя и понимает на месяцы вперед, иногда – на года.

Женщина – это западня, знаешь об этом? Ты там хорохоришься чего-то, силу свою показываешь, выпендриваешься.

Но уже всё, ты попал, ясно тебе? И дальше будет, как она скажет. Она может подчиняться или подчинять – это уж как у вас получится, как у вас ума хватит договориться, у обоих.

Только она всегда будет локомотивом, а вагончиком – ты.

Локомотив – это ведь тоже западня, не думал об этом? Попал в нее – всё. Привезут туда, куда надо локомотиву. Только прицепись, вагончик, и нет у тебя уже своего пути, только локомотивный.

Она бежит, а он ее догоняет… Знаешь такой, оскомину набивший, символ? И ему кажется, что он крут, конечно. Он же сейчас догонит, повалит, победит.

Дурачок… Не понимает, что ли: бежит-то ее путем. Куда ей захочется – туда он и бежит. А когда догонит и развернет, она в глаза ему посмотрит и расхохочется… И ничего он, дурак, сделать не сможет. Потому что мы в силе да ненависти первые, а в любви – они.

И если уж Господь устроил так, что именно они продолжают жизнь, то дело – не ерепениться в западне, а затихать…

Я ж могу ей сам позвонить? Или эсэмэску написать? Почему нет? Я ж все равно ею живу, так перед кем же хочу лицо свое держать?

Нет у меня никакого лица. Ее лицо у меня. Оно ведь все время передо мной – ее лицо, и иногда мне всерьез кажется, что оно стало моим…

Все? Высказался? Излил душу бумаге, про которую придумали, что она все стерпит, хотя никто не проверял.

Ну чего ты? Чего? Не можешь – возьми трубку, набери номер. Напиши. А?

Нет, будет ходить, мучиться, страдать…

В любви нельзя унизиться, понимаешь? Нельзя! Ты не можешь сделать ничего такого перед любимым человеком, чтобы твое достоинство пострадало. Это просто невозможно.

Красивые слова. Все равно ведь страшно…

Господи, сколько ж они меня били, эти бабы! Легко так, с улыбкой. Совершенно даже не думая унижать.

Били и били. Выбивали. Как будто я ковер какой…

Я не мог забыть Ольгу. Я ездил к ней мириться. Я даже стоял перед ней на коленях.

Боже! Это ведь был я! Прямо у нее на работе, в комнате, где она сидела, я рухнул на колени и пополз к ней. Я полз, молча и сосредоточенно, так, словно впереди была некая цель, до которой можно было только доползти.

Я видел впереди лишь ее ноги, обутые в красные туфли. Они не двигались и не переминались. Они ждали меня. Красные туфли были тем пятном, к которому стоило стремиться.

Мне казалось, я ползу очень долго – может быть, потому, что я боялся: откроется дверь, и меня кто-нибудь увидит.

Наконец я дополз.

Ноги не шевелились. Красные туфли были прекрасны и неподвижны. Я смотрел на них так внимательно, будто хотел их загипнотизировать.

А туфли смотрели на меня. Мне казалось, они ухмыляются.

Ничего не происходило. Вечность ничего не происходило. Три вечности, сто вечностей подряд не происходило ровным счетом ничего.

Мы с красными туфлями рассматривали друг друга.

Наконец я услышал голос:

– Вставай. Это глупо.

Это был приговор.

Если бы она… Взъерошила волосы на моей голове… А тогда еще на моей голове были волосы… Улыбнулась… Стала бы меня поднимать… Если бы она сделала что-нибудь человеческое…

Но она вынесла вердикт:

– Вставай. Это глупо.

Я встал.

Я даже не стал на нее смотреть – не очень интересно подсудимому смотреть на судью.

Я просто повернулся и ушел.

Мне захотелось поднять руку и помахать ей, чтобы было как в кино.

Но я этого не сделал.

Еще мне захотелось сказать:

– Ольга, ты дура! Ты, Ольга, последняя дура и сука!

Но я и этого не сделал.

Единственное, на что меня хватило, – не обернуться.

Потом всю свою жизнь, глядя на то, как разные мои девушки в разные мои годы надевают красные туфли, я вспоминал свое унижение.

Оно никуда не делось, это унижение. Оно не растворилось в прожитых годах, не излечилось теми ситуациями, когда унижал я, оно не исчезло за дымкой всяких любовных историй… Оно стало основой меня – унижение первой любовью.

Унижение стало основой. Ну и что на таком фундаменте можно было построить?

Первое, что я сделал после приговора, – попытался забыть эту историю. Как минимум красные туфли, как максимум Ольгу и все, что с ней связано.

И что? И ничего…

Невозможно забыть то, что невозможно забыть.

Первая любовь – это никакие не уроки. Первая любовь – это фундамент всех будущих отношений.

Здравствуй, дедушка Фрейд!

«Помните свою первую любовь? И как оно было? Хреново. Понимаю. Вот эту хреновость вы по жизни и понесете. В добрый путь!»

А потом появилась Катя. Точнее, мне показалось, что она появилась.

Одиночество – это время одиноких ночей.