Люди не приходят на такие разговоры с хорошим. Они приходят только с плохим – с таким, о чем вспоминать не хочется.
– Твой директор сказала, чтобы я на встречу с тобой вопрос приготовил. Самый главный, который мучает… Какой у меня вопрос? «Что во мне не так?» Вот какой вопрос…
Ну ладно… Короче, я вышел, но никуда не поехал. На лестничной клетке остался… Потом послал ей эсэмэску: «Я дома. Все хорошо. Целую». У нас так принято было.
Ты понимаешь, я не то чтобы предчувствовал говно какое-то, а точно знал. Прям уверен был. И тут лифт поехал – вызвал кто-то. Время позднее очень, лифтом никто не пользуется. А тут прям грохот раздался. Как взрыв. На площадке комнатка такая была, где мусоропровод. Я спрятался там.
Лифт приехал на этаж. Вижу: из лифта мужик выходит и идет к Иркиной квартире. Он еще не подошел, а она уже выскочила, на нем повисла.
Ничего у меня в глазах не помутилось, и плохо мне не стало. Я – мужик закаленный, девяностые пережил – и жив остался, и капиталец сколотил неплохой.
Это я потом переживал сильно. Пил даже. И сейчас пью. Не суть.
Тут понятно было, что делать. А когда понятно – не плохеет.
Я из комнатки вышел, к ним подошел.
Они не удивились оба. Прям как будто ждали меня. Мужик этот, главное, улыбнулся мне, шаг навстречу сделал, даже руку протянул.
– Ты, наверное, Михаил? – спрашивает. – Мне Ирка про тебя рассказывала. Ты не думай, нас с ней ничего не связывает, кроме секса. Если она к тебе попривыкнет и у вас все всерьезку начнется, я сразу отвалю. Мы с Иркой так и договорились.
А Ирка, главное, смотрит на меня своими глазами и говорит:
– Мишк, ты хороший очень, правда. Мне интересно с тобой. Разговаривать там… И вообще… Только вот ты не возбуждаешь меня совсем, понимаешь? Ну вообще. Я тебе знаешь что скажу? Ты, когда целуешься, сглатывай, ладно? А то противно, понимаешь… Ну…
Он замолчал.
Молчал долго.
– А дальше что было?
– Что было? В морду ему дал.
Ира же рядом со мной стояла. Я ее отодвинул немножко и ударил его. Сильно. Каюсь. Не рассчитал. Он в квартиру влетел. Рухнул там. Грохот раздался. Видимо, упало что-то.
Ирка ахнула. Хотела в квартиру побежать. Но я ее схватил. За волосы. Лицо ее повернул к себе, даже не знаю зачем. Потом толкнул сильно. Она упала, наверное… Не знаю. Я к лифту пошел и уехал.
– Больше вы не виделись?
– Она звонила на следующий день. И потом еще звонила. То ли извинялась, то ли объяснялась… Не важно. Я слушал – трубку не бросал. Я вообще трубки не бросаю никогда: мерзко быть невежливым.
Только мне уже стало неинтересно. Понимаешь? В любви должно быть интересно. Вообще, в жизни должно быть интересно. А уж в любви… И вот теперь я хочу понять: что во мне не так? Буду я сглатывать перед поцелуем. И все, что ли? И все? Тогда нормально все будет? Все?
* * *
Я сначала рос в абсолютной уверенности, что любовь – это хорошо. Это даже не просто так себе хорошо, но это лучшее, что есть в жизни.
Много ли книжек про счастливую любовь? Фильмов там? Пьес?
«Они жили счастливо и умерли в один день…»? Неинтересно!
Интересно про страсти роковые, про измены… Про треугольники любовные, квадраты, ромбы…
Если собрать лучшие стихи о любви – это что такое будет? Крик о расставании. Вопль о непонимании. Вой об одиночестве.
«Я вас любил так искренно, так нежно. Как дай вам Бог любимой быть другим».
Вот что это будет.
Психологи пишут, что настоящая любовь – это свобода. Психологи всегда выдают желаемое за действительное. Психологи пишут о том, как надо.
А мы тут живем как есть.
Она не звонит.
Она не пишет.
И, главное, она знает, как я жду ее сообщений. А не знает, так чувствует.
Это такая тактика у них в крови, у женщин.
Тут ведь как?
Она исчезла. Не звонит, не пишет.
И тогда – что? Тогда я думаю про нее. Им ведь очень важно, чтобы про них думали. И она знает точно: если исчезнет – тогда думаю. Придумываю. Фантазирую. Злюсь даже. Но занят ею.
А позвонит – тогда что? Успокоюсь. Займусь своими делами. Забуду. Хоть на время, но забуду.
А так – нет.
Вот она и не звонит.
Когда женщина говорит:
– Я считаю, что любовь – это то-то…
Например: любовь – это нежность.
Вот когда она так говорит, она убеждена, что эту нежность должен мужчина проявлять по отношению к ней. Ей и в голову не приходит, что мужчина тоже нуждается в нежности.
Трудно, что ли, позвонить?
Или написать просто: скучаю…
Трудно, что ли?
Когда я влюбился в Ольгу, я был счастлив. Я был счастлив абсолютно.
Помню, я шел из школы домой и думал, что если, например, у тебя двойка, но ты влюблен, то ты счастлив и радостен. А если у тебя пятерка, но девушки у тебя нет, то ты несчастлив и печален. Значит, настроение, и, в конечном итоге, жизнь зависит не от работы, а от любви.
Тогда я очень обрадовался этой мысли. Мне казалось, что она делает жизнь яркой и солнечной. И понятной, что самое главное. Ведь главная проблема юности – неясность окружающей жизни.
В юности жизни очень много. И она неясная очень. С ориентирами проблемы и с фундаментом.
А тут – раз! – понятно все: любовь – главное. Здорово, хоть и сердито.
Я тогда еще не понимал, до какой степени сердито.
Но когда Ольга сказала мне: «Я не понимаю, что такое любовь. Я понимаю, когда с человеком плохо или хорошо. С тобой мне плохо», – луч погас как-то сразу.
Потому что никакой это не луч был, а так – иллюзия. Ясная жизнь – и что хорошего? Ясность – она ведь тоже может быть отвратительной.
Любовь в жизни главное? О’кей. Только понимаешь ли ты, что это означает? Несвободу – вот что.
Ты либо влюблен, либо свободен.
Жизнь – это бесконечный выбор зависимостей, который мы делаем сами.
От чего предпочитаете зависеть, сэр?
От карьеры, от денег, от славы? От родителей? От начальства?
Это все в твоих руках. Мы сами строим ту реальность, в которой живем, и значит, сами за нее отвечаем.
Хорошо тому, кто зависит, скажем, от карьеры или от денег. Строй. Зарабатывай. Вперед, родной!
А если от любви?
Ведь не ты ее находишь, а она тебя. Хочет, сука, находит, а не хочет…
А ты несвободен.
А она не находит.
И что тогда?
И что с твоим настроением, с твоей жизнью?
Поняв, что у меня больше нет девушки, и возненавидев имя «Ольга» на всю жизнь, я поплелся домой.
На столе, на белой скатерти, стояла белая бутылка кефира.
Пустой стол. Скатерть. Бутылка кефира. Все белое.
«Я так же одинок, как эта бутылка кефира на столе», – подумал я. Мне было шестнадцать лет, и я совершенно не понимал анекдотичности сравнения.
Мне было шестнадцать лет – хороший возраст, чтобы осознать и не забыть: если рядом с тобой нет женщины, рядом с тобой нет никого. Ты живешь в пустоте.
Я совершенно точно знал, что такую, как Ольга, я не встречу больше никогда. Я вспоминал ее грудь и понимал, что такой груди больше не будет в моей жизни, это единственная на свете грудь, и я ее упустил.
Я надавил на зеленую, из мягкого металла сделанную, «шапочку» на горлышке бутылки; «шапочка» снялась. Я закрыл горлышко ладонью и взболтал. Потом выпил теплого мерзкого напитка.
Неполная бутылка уже не казалась величественной.
Мне хотелось нарушить метафору одиночества. Мне казалось, что это поможет моей жизни.
Мне было шестнадцать лет, и я тогда еще не знал: забыть женщину можно только с помощью другой женщины. Они так и будут вытеснять из моей души друг друга, чтобы в душе осталась пустота.
Но тогда я еще всего этого не знал.
Результатом всякой первой любви бывает ощущение окончательного конца жизни.
Пожалуй, никогда я не испытывал ощущения такого окончательного тупика, как в тот вечер, попивая невкусный теплый кефир в надежде поломать метафору, а значит, жизнь.