– А я свою назову «Утро в сосновом лесу», двождызначно!

– Советуем тебе как коллеги коллеге: назови ее проще – «Три медведя»! – мрачно посоветовали коллеги коллеге.

– Г-хм! М-м-м! – буркнул Шишкин, привычно уклоняясь от жаркого творческого спора с коллегами.

При энтом художник почему-то набросал не трех, а четырех бурых медведей.

– А я! А я! – сияя, воскликнул Васнецов.

– Штё ты? Штё ты?

– А я свою назову проще некуда: «Богатыри», понимаешь! – и он швидко принялся набрасывать на холсте образ Добрыниного коня.

– Советуем тебе как коллеги коллеге: назови ее еще проще – «Три богатыря»! – угрюмо посоветовали коллеги коллеге.

– М-м-м! Гм-м-м! – буркнул Васнецов, неуклонно уклоняясь от жаркого творческого спора с коллегами.

– А я! А я! – ликующе прошептал Александр Дюма, преподозрительно чиркая что-то в своем блокноте.

– Штё ты? Штё ты? – дружно закричали все трое художников, давно уже заприметившие своими вострыми художническими очами преподозрительного иностранного гражданина в кусте шиповника.

– Вот эвто фельетон так фельетон! Я толькя штё родил концепцию моего нового романа! Ах, энто означает брызги шампанского в кабинете главного редактора ближайшей парижской газеты в скором будущем!

– А ты разве романист? Или фельетонист? Разумеется, реалист? Ну явно – совсем начинающий! – дружно закричали все трое художников, давно уже составившие свое мнение о преподозрительном иностранном гражданине.

– Да, я начинающий романист – фельетонист, понимаешь! – прошептал Александр Дюма, продолжая преподозрительно чиркать что-то в своем блокноте. – Я толькя штё опубликовал в газете свой новый роман – фельетон «Шевалье д’Арманталь»! И теперетька рыскаю в поисках идеи следующего романа – фельетона!

– И как ты его назовешь? – дружно закричали все трое художников, обожающие злободневные фельетоны, особенно в журнале «Крокодил», на который художники – непоколебимые реалисты регулярно подписывались в складчину.

– «Шевалье д’Артаньян», трождызначно! – прошептал Александр Дюма и начеркал в своем блокноте: «Д’Артаньяна – списать с Ивана, Атоса и Портоса – с Добрыни и его коня, Арамиса – с Ващще Премудрого, а миледи – с прекрасной Арины» – и поставил, понимаешь, три восклицательных знака.

– Фу, как стереотипно и неконкретно! – воскликнул Перов на чистейшем французском. – Недомы́ка* ты, однозначно!

– Фу, как стереотипно и невыразительно! – воскликнул Шишкин на чистейшем французском. – Недозе́ва* ты, двождызначно!

– Фу, как стереотипно и усложненно! – воскликнул Васнецов на чистейшем французском. – Ах, якой ты недо́пха*, понимаешь!

– Ну, толды назову: «Шевалье д’Артаньян и мушкетёры», понимаешь! – и Александр Дюма поставил четвертый восклицательный знак в свой розовый блокнот.

– Фу, как неудачно! – дружно закричали все трое художников на чистейшем французском. – Недоу́ка* ты, трождызначно!

– Ну, толды назову: «Мушкетёры»! – и Александр Дюма перечеркнул все четыре восклицательных знака в своем розовом блокноте.

– Фу, как неконкретно! – воскликнул Перов.

– Фу, как невыразительно! – воскликнул Шишкин.

– Фу, как усложненно! – воскликнул Васнецов.

– А как толды прикажете назвать? – в полном отчаянии воскликнул начинающий романист – фельетонист, дернулся и изодрал в клочки смокинг колючками шиповника.

– Назови проще: «Три мушкетёра»! – дружно закричали все трое художников. – Трождызначно, понимаешь!

– Гм! Гм! – в сердцах буркнул начинающий романист – фельетонист, уклоняясь от жаркого творческого спора с живописцами, явными дилетантами в изящной литературе и тем более в суровом газетном деле, и принялся яростно всё зачеркивать в своём розовом блокноте свинцовым карандашом.

А живописцы лихо и радостно продолжили свою лихорадочную работу кистями, с лихвой расходуя краски и не обращая внимания на брызги, с шипением летящие на смокинги. Ах, в творческих мечтах художников на эвти смокинги летели с шипением брызги шампанского в кабинете директора Третьяковской галереи!..

И как раз к концу сей лихорадочной, многообещающей художественной работы шахматный матч тожде стал подходить к концу. По количеству фигур явно выигрывал доброумный Добрыня, чему он бурно обрадовался, в азарте отбросив всякое вежество.

– Добре! – воскликнул Добрыня. – Ну очень добре, черт побери! Чпок, чпок!

Дедушка страшно нахмурился, сглотнул слюнки и принялся шептать себе под нос:

– М-м-м, чмок, чмок! Кушать хочу – и обедать пора! Скушать его или не скушать? Скушать или не скушать, чмок, чмок, чмок, чмок, чмок, чмок?

– Шо ты там бормо́лишь*, добренький дедушка? Чпок, чпок!

– Да нишо! Кушать хочется, Добрынюшка! Спасу нет – как, ёшкин кот! Чмок, чмок!

Дедушкина вша глянула мрачно и тут же обомомлела, однозначно! От страха чуть было не околела, понимаешь! Впрочем, не будем больше о страшном...

– А-а-а! Доброе дело, доброчестный дедочка! Как раз время обеда – полдень! Доброприятного тебе аппетита! Чпок, чпок!

– Спасибо на доброприятном слове! Вот чичас пальцами щелкну – и кое-кого, понимаешь, скушаю, ёшкин кот! М-м-м, чмок, чмок! Будет мне очень доброприятно!

– Добрыня, а Добрыня! – по доброте душевной прошептал на ухо доброму богатырю Ивашка и достал из кармана белого докторского халата толстенную красную клизму – жупел капитализма.

– Шо, добронравный Иванушка? Чпок!

– Оглянись на болельщиков, ёшкина кошка!

– Прости, некогда мне! Ну оглянулся! И шо, добрейший Иванушка? Чпок!

– Знаешь, кто они такие?

– Не знаю и знать не хочу! А кто, добротворивый Иванушка? Чпок!

– Кто, кто! Похрусты, вот кто! – и Иванушка-дурачек показал Добрыне красную клизму – жупел капитализма.

– А-а-а! Знаю, шо добрейшие похрусты, ну и шо? Ты шо ж думаешь, я похрустов не видал, доброушлый Иванушка? Чпок!

– Ёшкина кошка! А знаешь, как они стали похрустами?

– Чпок! Не знаю и знать не хочу, добросиянный Иоанн! А как?

– Все они выиграли у дедушки в шахматы! – и Иванушка-дурачек показал Добрыне клизму – жупел капитализма.

– Чмок, чмок! – с аппетитом пожевал губами дедочка и незамедлительно закивал утвердительно, и похрусты закивали тожде.

– Фи! Как эвто не комильфо, понимаешь! – возмущенно закричали три художника и один романист – фельетонист, тут же к эвтому прибавивший мрачно: – Однозначно!

– Ик! Ай, ой! Спасибо, добросердый Иван, чьто вовремя предупредил! Век твоей доброты не забуду! Чпо... Нет, больше не чпок!

И Добрыня тут же поддался дедушке.

– Чпок, чпок, чпок, чпок, чпок, чпок! – одну за другой рубил дедушка Добрынины фигуры.

Добрыня швидко проиграл партию, так чьто Иван вынужден был убрать красную клизму – жупел капитализма в карман белого докторского халата, благоухающего «Тройным одеколоном».

Сияющий дедушка тут же предложил сыграть еще́жды* добренькую партейку.

– Ой, мамочки! Ик! – мрачно воскликнул Иванечка и с шумом вскочил со скатерти-самобранки.

– Извини, доброчестный дедушка, не могу – спешу! – хмуро сообщил богатырь, собрал шахматы в корбочку и с грохотом вскочил со скатерти-самобранки, а коробочку, понимаешь, сунул в карман штанов. – Треба помочь доброхраброму Илье Муромцу! Ведь он гонится за недобромирным Соловьем-разбойником, разгильдяем и матерщинником! Мне нужно срочно ехать, щобы свернуть шею эвтому треклятому Соловью: хрясь, хрясь! Дозволь мне откланяться, будь так добр!

– Но ты ведь не можешь ехать, понимаешь! – возразил дедочка и с треском в суставах вскочил со скатерти-самобранки. – Твой коняшка ножки в земле увязил, ёшкин кот!

– М-да-а-а! Що делать? Що делать, добрейший дедушка?

– Що делать? Що делать? Надоть подумать, Добрынюшка, однозначно!

– Подумай, подумай, добродумный дедушка!

– Иван! – вскричал дедушка недолго думая.

– Я! – Иван вытянулся перед дедушкой по стойке смирно. – Ну шо ишшо?

– Ёшкин кот! Изволь подобрать с земли скатерть-самобранку, стряхнуть сор, сложить скатергу в короб, сбегать в избу и положить короб в сервант!