В своем изнеможении он едва ли замечал что-то живое вокруг себя. От схваченных паромщиков ему доводилось слышать невероятные истории, знал он и путаные городские легенды, но все это сейчас не находило подтверждения — он видел только зеленый океан, настолько яркий, что было больно глазам. Буколическая идиллия, лишенная интереса. Если бы не его странная напасть, ничего здесь не могло бы внушить и крупицы страха: ну, разве что смутное томление. Эту зелень ни в коем случае нельзя просто взять и оставить, думал он, наоборот, надо все расчистить огнем и железом, и возвести на бурой пустоши колоссальную империю сплошного бетона. Где они, те таинственные видения, чудесные открытия, ошеломляющие откровения? Ничего, кроме бесконечного буйства лесной плоти. Но вдруг он заметил, что на периферии его сознания возник далекий чуть слышный голос, который с каждым часом становился все более явственным. Из ниоткуда на него надвигалась новая угроза.

Всю ночь милиционер проплясал под проливным дождем. Удары грома отбивали ритм его лихорадочно-исступленной сарабанды. Он содрогался в конвульсиях, простирался на заливаемой водой земле, словно в страстной молитве, обращенной к суровому небесному божеству, а его безумные крики смешивались с яростными раскатами грозы. В своей ночной мистерии он совсем не испытывал усталости — только странное смятение духа. Обхватив голову руками, полуобнаженный, он спорил сам с собой. Казалось, две стороны его натуры, светлая и темная, задались целью взаимно уничтожить друг друга, и, претворившись в новую суть, заполнить его душу и тело до последней частицы. Он будет белым или он будет черным — никаким нюансам, никаким компромиссам не оставалось места. Борьба длилась всю ночь и теперь подошла к своему апофеозу. Милиционер метался, пытаясь сохранить свое человеческое «я», разрываясь между охотником и добычей. Он злился, порой начинал себя ругать; находясь между двух водных стихий, он вновь и вновь обращался неведомо к кому с отчаянной мольбой. В его сознании царил хаос. Он уже больше не понимал, куда его толкает собственное раздвоившееся эго.

— Не надо было идти. Стало только хуже.

— Канцлер не оставил мне выбора. Он бы пожертвовал всем городом, лишь бы отыскать свою очень-очень драгоценную дочь. Это он во всем виноват. Впрочем, тем утром что-то я тебя не слышал.

— А ведь я стучался в двери твоего сознания. Я хотел тебя предупредить, но ты ничего не замечал. Ты говорил намного громче, чем я, с увлечением строил планы, и твои доводы перекрывали мой голос. Нет более глухого, чем тот, кто не хочет слышать.

— Этот дьявол нас обыграл, а ты ему помог.

— Для такого тертого калача, как этот старик, это не составило труда.

— Заткнись, дрянь! Ты не знаешь, о чем говоришь.

— Имей хотя бы мужество признаться в собственной слабости. Что за коварный пастух пригнал тебя на это пастбище, полное опасностей? Тщеславие! Не что иное, как гордыня заставляет биться твое сердце. Ты и сам знаешь, что я прав, и эта истина сжигает тебя изнутри.

— Любовь к преодолению препятствий — вот что привело меня сюда. Неужели лучше вечно жить как крыса? Почему ты отказываешь мне в праве стремиться вверх, чтобы наконец взять все от этой жизни? Почему я должен оставлять лучшие куски другим? Никто не может поставить мне в укор мое естественное желание. Таково мое мнение.

— Что за глупости! Ты думаешь, что сможешь дотянуться до луны или достичь недостижимого? Ты даже себя не слишком хорошо знаешь. Оглянись. Посмотри, что творится вокруг.

— Я ничего не вижу.

— Здесь есть всё.

— Только зелень — одна сплошная зелень. Это невыносимо.

— Это чудесно. Здесь источник подлинной жизни.

— Подлинная жизнь протекает в городе.

— Город — не более, чем мертвец, груда изживших себя вещей. Не лучше ли возвести новый прекрасный храм здесь, посреди этого земного рая? Вернуться к первоначалу — в этом спасение человечества. Ты идешь по неверному пути; оставь его!

— Мы и есть первоначало. Все прочее мы презираем. Мы будем строить без отдыха и достигнем небесных обиталищ, и мы пойдем еще дальше, мы низвергнем богов, которым поклонялись наши жалкие предки.

— Это не то, что нам предначертано. Ничто не взойдет на разоренной земле. Прийти сюда может лишь тот, кто проникнется гармонией с этих мест.

— Прийти сюда — так я первый, кто сделал это. Я пионер.

— Это опять говорит твоя гордость. Прийти сюда означает умереть.

— Мы бесконечно возрождаемся.

— Мы живем лишь однажды.

— Ересь! Это противоречит достижениям прогресса, да и просто здравому смыслу.

— По-твоему, прогресс — это рост притязаний и презрение ко всему живому? Неужели ты не осознаешь, что охотишься на священных землях, и что здесь происходит нечто, превышающее наше понимание — то, что даже выше Человека? Мы здесь чужие.

— Никто из нас никогда не будет чужим здесь. Мир принадлежит нам. Вот истинное евангелие. Теперь я это вижу ясно.

— Боюсь, ты все дальше уходишь по неверному пути.

— Ты боишься правды. Все, что у тебя есть — это софистика и громкие фразы. Мне плевать на твои слова. Что на самом деле имеет значение — это сила и власть. Они материальны. А ты — ты трусливая сторона моей натуры.

— Я боюсь за тебя — и за себя.

— Это малодушие. Один из нас должен умереть, чтобы жил другой. Иного выхода нет.

— Что же, убедил. Пусть останется только один.

Грязные руки милиционера заскользили по шее, пока большие пальцы не отыскали и не вонзились в сонную артерию, сжав ее так сильно, что он не мог больше дышать. Под напором скрюченных пальцев на его лице вздулись синие вены. Две его ипостаси боролись друг с другом, и ни одна не могла взять верх. В этой схватке, в которой вырвались на свободу все его душевные и физические силы, больше никто не мог бы отличить человека от животного, охотника от его жертвы. От ярости на его фиолетовых губах выступила белая пена; от хриплых звериных криков она разлеталась во все стороны. Милиционер упал на землю и стал кататься среди камней и обломков бетона. Его голова билась о мокрый асфальт. Даже на грани обморока он не ослаблял своей хватки. В конце концов он замер, отдавшись во власть смерти, нежной и желанной, как сон. Ведь на самом деле, в смерти нет ничего ужасного, подумал он в последних проблесках сознания. Одна сторона его души победила другую и единственная осталась в живых. Милиционер неподвижно лежал, раскинув руки, наполовину освещенный дневным светом.

Ганнибал послушно следовал приказам паромщика. Стоило мужчине слегка шлепнуть слона по массивному затылку, указывая ему новое направление, как животное повиновалось, хотя порой не слишком проворно. Путь их лежал прямиком к туманному горизонту. Измятый рисунок не лгал. Теперь зона проявляла себя по-новому: былое изобилие сменилось странным оскудением. Заросли стали ниже, словно прибитые ветром, а землю устилал густой слой темной пыли. То тут, то там попадались разноцветные кристаллы — их твердые грани сверкали на солнце, как осколки стекла. Затем дорога пролегла по белому песку, среди невысоких скал. Воздушные вихри поднимали с земли щепки и засохшие почерневшие листья, выжженные солнцем. Это пока нельзя было назвать пустыней, но, казалось, живая жизнь капля за каплей растворяется в пустоте, как свет крошечных звезд поглощается холодом ночи. Зеленые островки встречалась реже, но странным образом растительность выглядела гуще и плотнее. Беглецы находились в самом сердце зоны и приближались к цели своего долгого путешествия.

— Птиц больше не слышно… — сказала девушка, просто чтобы прервать молчание.

— И это меня беспокоит. Какая-то потусторонняя атмосфера. Уж эти места я точно не назвал бы красивыми.

— Так и должно быть?

— Не знаю. Не думаю. Но мы все равно не можем повернуть назад. Ганнибал не выказывает страха, а это скорее добрый знак, ведь животные обычно остро чувствуют опасность. Доверимся его инстинкту.