— В чем дело? — не понял паромщик.

— Когда-нибудь это вас убьет.

— Это или что-нибудь еще.

— Пообещайте мне…

— Что именно?

— Если мы найдем фабрику, или хотя бы убедимся, что она существует, вы бросите курить. Ведь по-вашему, все это лишь сказки и выдумки, а значит, вы ничем не рискуете. Ну, что скажете?

— А что я получу взамен, если мы ничего не найдем? Иначе пари будет нечестным. В чем мой выигрыш?

— Я не знаю, — растерялась девушка. — У меня ничего нет.

— А, впрочем, ладно! Я согласен. Даже если это будет только ради шутки и не более, чем игра. Но имей в виду: большие надежды порождают большие иллюзии.

Аромат табака немного заглушил неприятный запах, что исходил от их влажной одежды. В отсутствие Ганнибала их притупившееся было обоняние вернулось к нормальной чувствительности. Паромщик философски заметил, что любая медаль имеет оборотную сторону, и что как бы то ни было, со слоном им очень повезло. Девушка ничего не ответила: она с большой тщательностью стелила себе постель и была больше занята своими женскими хлопотами, чем его разглагольствованиями. Паромщику показалось, что он услышал: «Говори, говори, все это так интересно…», — произнесенное слабым голосом. Он оборвал себя и замолк, не испытывая обиды и отнеся на счет усталости ее внезапное ухудшение настроения. Потягивая спиртное, он внимательно за ней наблюдал.

Есть девушки, в миндалевидных глазах которых таится нечто одновременно прекрасное и странное — некая обольстительная загадка. Здесь и жеманная хрупкость, и самые волнующие земные чувства, немного высокомерия, а между тем женственность, что пока еще спит в глубоких тайниках ее натуры. Истинной красотой обладают лишь юные: эти обещания, пылкие страсти и аромат, который заставляет вас терять голову. Когда-нибудь куколка превратится в бабочку, из завязи появится плод; однажды она станет матерью и окончательно расстанется с мальчишескими замашками. Юная девушка — это бутон, который вот-вот распустится, ласточка в ожидании весны, это рука, качающая колыбель; с ее фарфоровых губ слетают слова расхожей истины, чья великолепная глупость не имеет себе равных по очарованию. В таком философическом русле вяло текли мысли паромщика, направляемые перебродившим алкоголем — обычные умствования, которым предаются у барной стойки. Он сидел, развалившись в своем кресле, а глаза его уже почти слипались.

Дневной свет таял, смешиваясь с грозовыми сумерками, и наконец совсем погас. Девушка вскипятила на огне немного воды и занялась своим туалетом. Мурлыкая песенки, которых паромщик не знал, она расчесывала свои шелковистые волосы: медленно проводила по всей их длине, начиная от хрупкого затылка, маленьким розовым полотенцем, смоченным в теплой воде. Две верхние пуговки ее рубашки были расстегнуты, и паромщик различал абрис нежной груди в облаке легких кружев. Девушка лукаво улыбалась, догадываясь о нескромных мыслях, завладевших ее спутником. Здесь они провели свою третью ночь — в тепле очага, когда-то семейного, в комфорте простыней и фарфора. В глубине камина угольки потрескивали и красновато светились, как далекий маяк в океане спокойствия.

Среди ночи паромщика разбудили нежные звуки скрипки. Увидев около очага три неясные фигуры, он подумал было, что еще спит. Но они казались такими реальными: отец играл на музыкальном инструменте, в то время как мать что-то вязала из красных ниток. Маленькая девочка, лежа на животе возле камина, рисовала на больших листах белой бумаги. Вокруг нее были разбросаны небрежно заточенные карандаши. Стены, мебель, обивка вновь приобрели опрятный вид, исчезла пыль и вообще все следы, нанесенные временем и разрухой. Эта семейная сцена была исполнена безбрежного покоя и чувства крепкой любви. Казалось, эти люди заставили кровожадное время смирить свой жестокий напор. Пламя камина бросало отсветы на их лица, то придавая им оранжевый оттенок, то заставляя бледнеть, а по стенам разбегались, танцуя, легкие тени. Никто из них словно не замечал ни паромщика в кресле, ни девушки на диване. Он молча смотрел, боясь малейшим словом разрушить хрупкую патриархальную гармонию. Наконец, белокурая девочка подняла голову и устремила взгляд на паромщика, который сидел, закинув ноги на деревянный табурет, с пустой бутылкой в руке. Нежное детское лицо слегка раскраснелось от жара очага.

— Добрый вечер, сударь, — сказала она тоненьким голосом. — Добрый вечер.

— Здравствуй, милая, — ответил он ласково.

— Погода нынче разыгралась. Вы правильно сделали, что укрылись у нас. А вашему слону будет хорошо в амбаре.

— Ты его знаешь?

— Конечно. Он часто сюда приходит. Иногда он даже работает с папой на поле. Я тоже с ним дружу. Посмотрите, что я нарисовала. Я почти закончила. Это для вас.

Девочка показала ему свой рисунок. Паромщик узнал слона, несмотря на то, что нарисованный зверь имел несоразмерные ноги и хобот. Маленькая художница также изобразила самого паромщика и девушку, которые шли, держась за руки, среди ажурных листьев папоротника — или сквозь лес (трудно было понять, что именно пыталась нарисовать неумелая рука). Как всегда на детских рисунках, в голубом небе сияло круглое желтое солнце и летали птицы — черные закорючки, похожие на заглавные буквы V, выгнутые наружу. Слон Ганнибал шел следом за путешественниками, а дорога была раскрашена в самые яркие цвета. Паромщик, убаюканный струящимися звуками скрипки, не сводил глаз с тонкого лица белокурой девочки. Она опустила голову и вновь взялась за карандаши.

— Вы приближаетесь. Вы уже не очень далеко, — сказала она тихо.

— Куда, ты думаешь, мы идем?

— К фабрике, как и все.

— А ты знаешь, где она находится?

— За длинными домами, — ответила она.

— Так значит это правда? Фабрика существует?

— Конечно! Он покажет вам путь; он ждет вас.

— Он нас ждет? Кто?

— Страж. Вы увидите, как там красиво. После фабрики жить становится проще. Я хотела бы побывать там вновь.

— Они могут ее вылечить?

— Могут, но они этого не захотят. Жаль, что ей придется умереть.

— Кому придется умереть?

Но девочка только повторила:

— Жаль, что ей придется умереть.

Она больше не рисовала. Она то смотрела на паромщика взглядом, полным затаенной боли, то переводила глаза на девушку, спящую на диване; на ангельском личике ребенка застыло выражение жалости и сострадания. Паромщик еще многое хотел бы спросить, но не мог вымолвить ни слова. Казалось, мышцы его тела перестали отвечать на сигналы его возбужденного мозга. Неподвижный, скрюченный в своем кресле, он увидел, как белокурая девочка медленно и плавно приблизилась к нему, не касаясь маленькими ножками гладкого паркета пола. Из глубины ее зеленых глаз поднималась абсолютная чернота — глухой мрак агата или обсидиана. Замерев в нескольких сантиметрах от лишившегося дара слова паромщика, этот призрак, слегка колеблющийся в свежем воздухе ночи, склонился к нему, словно хотел поцеловать в губы, — паромщика коснулось дыхание ужасной смерти — и как заезженная виниловая пластинка повторил свое пророчество: жаль, что ей придется умереть, жаль, что ей придется умереть.

Вздрогнув, паромщик проснулся. Сквозь покосившиеся ставни в комнату уже проникали первые лучи дня, и дом наполнился пьянящим запахом влажной земли. Девушка все еще спала на диване. В камине поблескивали красные искорки. Паромщик был весь в поту. Он кинул взгляд на каминную полку: скрипка лежала там же, где он оставил ее вчера. Зато цветные карандаши, напротив, были разбросаны по полу. У своих ног он обнаружил рисунок из его странного сна. Паромщик вновь узнал слона Ганнибала, девушку и самого себя, идущих через зону. Несомненно, это был тот самый рисунок белокурой девочки. Он вспомнил ее последние слова и содрогнулся от страха: его спутницу так и преследуют грозные пророчества. Паромщик медленно подошел к постели, на которой спала девушка, чтобы убедиться, что она дышит. Приблизившись вплотную, он склонил голову к ее лицу — и ничего не почувствовал. Он посмотрел на складки ее покрывала, но ни малейший шорох, ни самое слабое движение, вызванное дыханием, не приподнимало ткани. Он протянул было руку к ее бледному как мел лицу, чтобы ощутить теплоту ее кожи, но удержал свой жест: он боялся, что уже потерял ее навсегда.