— Ты не Юля будешь? — крикнул молодой человек.
— Я... Юля!.. Я...— Из-под чёрных очков выползли две предательские слезы.
— Я аж с водохранилища за тобой еду! Мамочка не смогла, на червей её срочно перебросили. Насилу успел,— бодро пояснил молодой человек, отнимая у Юльки чемодан.— Понимаешь, к вагону бежать поздно, дай, думаю, здесь постерегу. Будем знакомы. Лукьяненко Пётр! — Он протянул ей загорелую руку.
Юлька уже успокоилась, повеселела. Главное, очень любопытные у него были очки!
— Юлия Майорова,— представилась и она.— Лукьяненко я знаю, это моя тётя.
Пока Пётр прилаживал к мотоциклу чемодан, Юлька, облегчённо отдуваясь, смотрела вокруг. Площадь у вокзала была сверкающей от солнца, шумела и гудела не хуже московской.
— Садись,— приказал Пётр.— Хорошо доехала? Отец с матерью здоровы?
— Здоровы. А... куда?
— Сзади. Умница, брюки надела.— Он сдвинул на глаза свои телескопы.— Домчим мигом. Не боишься? Бандура твоя не оборвётся?
«Бандура...» — подумала Юлька. Вслух же храбро проговорила:
— Гитара? Нет, не оборвётся. Домчим.
И они помчались. Вообще-то говоря, Пётр вёл мотоцикл в четверть силы: кто её знает, москвичку, ещё свалится без привычки...
Удивительно! Когда подъезжали к Феодосии, пассажиры, и Юлька с ними, льнули к окнам вагона, умиляясь:
«Море!.. Ах, глядите, море! Ой, волны!.. Ой, барашки! Ой, пароход!..»
А сейчас мотоцикл сворачивал, свернул куда-то с главной улицы, синяя сверкающая полоска моря исчезала, таяла, исчезла. Они с Петром, подскакивая, катили всё прочь, дальше и дальше.
— А в-вы... разве... не на море?
— Мамочка же писала... Ездить будем!..
Юлька согнулась, вцепилась изо всех сил руками
в белую тенниску. Пётр включил скорость. Да, мама читала в письме, что у Гали есть старший брат. Но чтобы такой замечательный!..
У-ух! Берет сорвало с головы, он улетел куда-то. Юлька взвизгнула. Мотоцикл смолк. Пётр принёс берет, нахлобучил ей на уши. Пока садился, она сдвинула опять на затылок, взбив чёлку,— пусть пропадёт, но уродовать себя не позволит.
Полёт продолжался.
Юлька не увидела вокруг ничего! Ни цветущих лиловых кустов багряника, особенно ярких на весеннем голубом небе, ни чёрной вспаханной земли вдоль шоссе, ни тонконогих, нарядных, как выпускницы, белых вишен — они выбегали и выбегали навстречу. Ни густо-синих загадочных гор вдали. Куда там смотреть!.. Удержаться бы за надёжной спиной брата, не потерять очки, не упустить опору деревянными ногами...
Приехали!
Ныли коленки, ныли скрюченные руки. Пустая, тихая, белая от полуденного солнца, лежала перед ними деревенская улица с хатёнками в красных черепитчатых крышах, словно в шапках. И у каждой палисадник с оградой. После шума мотоцикла в тишине проступили новые звуки: шум трактора, собачий лай, петушиная перекличка...
От ворот, над которыми нависло странно гудящее, в белых гроздьях дерево, отделилась девочка. Она была в коротком платьишке, высоко открывшем худенькие ноги.
Юлька с трудом слезла с мотоцикла. Девочка, вскрикнув, повисла на Петре. А глаза её, большие, тёмные, впились в Юльку испуганно, пытливо и радостно.
Пётр, энергично и нежно отстранив девочку, снимал с багажника чемодан. А девочка, отпустив его (не чемодан, Петра!), сказала прелестным грудным голосом, протянув Юльке тонкую смуглую руку:
— Галина.
Букву «А» она произнесла нараспев, а букву «Г» — как «X», так что получилось «Халина». И залилась румянцем вся — от худых, выпиравших из-под платьишка ключиц до маленьких аккуратных ушей.
Представим теперь Галину семью.
Отец — Фёдор Иванович Лукьяненко. Большой, усатый. Руки длинные и цепкие, как вилы. Плечи согнуты, точно боится, распрямившись, пробить потолок. Голос зычный, густой. Как и Галя, гласные произносит нараспев, а вместо «Г» всюду вворачивает «X».
Дядя Федя родом по отцу — украинец. Но давно уже, переезжая со стройки на стройку (по профессии
он тракторист, но и штукатур, плотник, печник — словом, золотые руки), растерял, сменял родную речь на бесчисленные говоры. А от милого родного остались лишь памятные словечки, вроде: трошки, -дюже, нема, чи що, о це дило...
Мать — Евдокия Петровна, для Юльки тётя Дуся. Женщина роста невысокого, но строгая, независимая. Терпеть не может миндальничать! Галя слушается тётю Дусю с первого слова. Даже Пётр побаивается матери и зовёт «мамочка» или «маманя». Когда-то в юности тётя Дуся жила с Юлькиной мамой в деревеньке под Рязанью. С тех пор исколесили Лукьянен-ки добрую половину Советского Союза. Но даже солнечный Крым, где осели как будто прочно, сейчас сменяла бы 0603440" на соловьиные и комариные рязанские берёзовые рощи. Соловьёв, правда, не занимать стать и в их теперешней Изюмовке!
Тётя Дуся встаёт раньше всех в доме. Доит и выгоняет корову, затопляет печь, поит телка, кормит поросёнка, откидывает творог... Месит крутое тесто на вареники, а уж когда пристало время лепить их, будит Галю — та учится во вторую смену в школе ближнего райцентра, куда то и дело шмыгает от Изюмовки бойкий автобусик, подбирая по дороге школьников. Они и за билеты не платят...
Галя любит лепить вареники из тугого теста, набивать их творогом, швырять в кипяток. А после ловить шумовкой и подавать на стол, вокруг которого уже сидят отец, мать, старая-престарая бабка, брат Пётр и ещё кто-то.
Галя без памяти любит Петра. В её глазах он самый умный, красивый и образованный не только в Изюмовке — по всему Крыму! Да, да, и не смейтесь, пожалуйста...
У Петра новый мотоцикл — Галке не терпится, чтобы брат купил, ну, пусть не «Москвича», хоть «Запорожца», только последней модели. У Петра всегда выстиранные и отглаженные её руками ковбойки, к выходному припасены цветные тенниски, есть вышитая красавица косоворотка. Пусть кто посмеет сказать, что Пётр плохо одет!
Галя любит, вернее, очень быстро полюбила в Изюмовке всё: белую их мазанку с маленькими окнами (от жары), большой сад, где растут персики, абрикосы, сливы, вишни, два ореха — один, малый, возле дома, где Лукьяненки обедают в жару, второй, громадный, внизу усадьбы.
Гале нравится выходить на улицу к колонке за водой. У колонки плещутся утята, крякают, суют головы в лужу-ручеёк. У колонки вечно толкутся девчонки и мальчишки. Ждут очереди, пересмеиваясь, сообщая новости.
Галя чувствует себя здесь начальницей — Пётр-то работает на водохранилище, откуда гонят в Изюмов-ку воду! Воды в этом году маловато. И Пётр поручил сестрёнке следить, чтобы никто на колонку шлангов для поливки огородов не цеплял, не то будет шланги срезать и «ховать», а нарушителей — штрафовать.
— Туго сейчас с водой,— степенно поясняет Галя товарищам.— Уж скорей бы канал подводили... Тогда воды будет — залейся!
А мальчишки и девчонки сами не дураки — никто средь бела дня шлангов цеплять не станет.
Баба Катя, если Галюха застрянет у колонки, выходит из дома, ковыляет по усыпанной щебнем дорожке к воротам и кричит неожиданно мощным, как у дяди Феди, голосом:
— Галю, опять сгинула? Бычок пить просит, кур
загонять пора, собака не кормлена, гуси огород щиплют...
— Иду, бабуся, иду!—отвечает Галина, продолжая спокойненько точить лясы.
Бабка Катя крикнет ещё разок и смолкает, упёршись в калитку сморщенной рукой. Знает, всё равно внучка притащит воду, лишь досыта наболтавшись с подружками. Дело молодое... Баба Катя — самое тихое, безобидное существо в большой семье Лукья-ненок. Так ли уж она велика? Отец, мать, бабка, Пётр и Галюха — пять человек. А шестого-то забыли? Этот шестой за всех пятерых жару даст. Шурка, Шурец-Оголец, как его зовут чаще,— младший Галкин братишка. Вот уж перец, заноза, ехидна, если не сказать хуже... Дядя Федя часто ворчит:
— Ремень по нём плачет!..
Тётя Дуся же только посмотрит строгими серыми глазами — Шурца и след простыл.
Вот в такую семью и приехала наша столичная гостья в эластичных брюках, горделивом берете, из-под которого лезет в глаза пышная чёлка, и в тёмных очках на вздёрнутом носу.
