Тревоги на крыше повторялись часто. Там были и взрослые с лопатами и с песком, гасили зажигалки. На нашу крышу упало 16 или 17 таких бомб, в основном карбидных. Их нельзя было гасить водой, только песком. Нас к ним не подпускали, хотя мы и рвались помочь. Мы только подносили песок, ходили по крышам, собирали осколки. И кричали “Ура!”, когда наши зенитки сбивали очередного немца.

Другим развлечением была постоянная война с такими же беспризорниками из дома № 13. У них там было целых три двора, и ребят больше, чем у нас. Утром или днем мы собирались все вместе и на трамвае, кажется № 17, ехали в Останкино, в парк, где разделялись и играли в казаки-разбойники. Хорошо помню дубовую осеннюю рощу цвета темной охры, опавшие листья, черные корявые стволы. Все это принадлежало только нам, никого вокруг.

Однажды я зачем-то залез на такой могучий дуб. Это было очень легко. Вдруг внизу оказались наши враги, стали бросать в меня камешки. Один камень попал по руке, пальцы разжались от боли, и я полетел вниз. Помню, как в глазах завертелись земля и пустое шоссе с мотоциклистом. Но видимо, меня охранял какой-то ангел. До земли я не долетел, застрял в толстых, разлапистых ветках дуба. Ребята внизу разбежались, а я еще долго боялся шелохнуться, не понимая – жив или нет? Отделался ушибами да, видимо, легким сотрясением. С тех пор иногда болела голова и появилась боязнь высоты.

Во дворе у нас образовалась странная компания во главе с пятнадцатилетним Виктором. Спустя много лет я его встретил в Одессе – он стал тренером по боксу. Он придумал, что нам надо готовиться в партизаны, что немцы возьмут Москву, а нас заберут в гестапо. И вот мы должны подвергать себя испытаниям, даже пыткам, чтобы потом не выдавать своих. Например, один висел над бездонной лифтовой шахтой, а другой держал его за руки и кричал: “Не бойся, я тебя не выдам”. Потом мы менялись местами. Втыкали друг в друга иголки, били по пяткам бамбуковой палкой и т. д. Главное было – усвоить закон товарищества: своих не выдавать. Однажды этот Виктор принес настоящий браунинг с патронами, и в закоулке двора ребята пробовали стрелять в цель. Мне дали выстрелить один раз – не помню, попал ли. Еще мы заготавливали ножи, фонарики, фляги, соль, спички – для войны “в тылу врага”.

Я очень любил ходить в одиночку по Москве. Тетя Женя жила на улице Воровского, 20. Одна дальняя родственница жила на Ленинградском шоссе, 16. Еще кто-то жил на площади М. Расковой. По всем этим адресам я ходил пешком. Иногда днем можно было увидеть, как в небе кружит немецкий самолет-разведчик. По нему били зенитки, а тревоги даже не объявляли. На улицах были военные патрули, но меня ни разу не останавливали. В витринах магазинов еще стояли старые консервы и разные продукты. Однажды осколок разбил у нас на улице стекло витрины, и посыпалась целая гора белых банок с надписью “CHATRA” – камчатские крабы. Я набрал целую сумку этих крабов, но мои соседки-кормилицы даже не стали их есть. Они приносили из столовой картофельные очистки и пекли из них оладушки. Я эти оладушки очень любил, казалось, ничего нет вкуснее на свете.

Во дворе у нас сделали какую-то военную овощную базу. Машины приезжали и разгружались по ночам. Мы, дети, помогали втроем-вчетвером таскать тяжелые мешки. За это нам давали картошку, лук, капусту, турнепс. Но главное, самое ценное – сухофрукты. Кое-что, конечно, мы припрятывали сами, по карманам. Я с гордостью, помню, приносил соседкам свой “вклад” в общий котел.

Соседки приглашали меня к себе, когда к ним приходили в гости военные дяди. Заводили патефон, ужинали, что-то выпивали, если у кого была гитара, пели песни. Когда электричество не работало, сидели при коптилке – керосиновой лампе; было весело, тепло, уютно, очень трогательно, как в кино. Девушки были всегда красивы: накрашены, причесаны. Военные были не простые, а командиры с “кубиками”. Сидели обычно в углу большой комнаты, где до войны жила женщина по имени Ася Семеновна. Но ничего в этой комнате трогать было нельзя, всё оставалось на своих местах. Девушки говорили, что война скоро кончится и хозяева вернутся. Когда начинались танцы, я уходил к себе, ложился на раскладушку и начинал размышлять обо всем увиденном за день. Меня очень радовало, что никто не спрашивал, где мои родители, кто они. Я все равно не знал что сказать, но боялся этого вопроса. Бабушка никогда не говорила со мной ни о маме, ни о папе. Только когда собирала маме посылку; всегда долго плакала. Мне казалось, что она за что-то очень обижена на маму. (За что именно, я узнал только сорок лет спустя.) Дети “врагов народа” в нашем дворе тоже молчали о своих родителях. Те, у кого всё было в порядке, ни о чем не спрашивали, только как бы слегка сторонились нас. Мне казалось – все понимали, что никто ни в чем не виноват, что в Москве всё может случиться с каждым, тем более во время войны. Между прочим, ставка Сталина была совсем рядом с нами, у метро “Кировская”, в подземелье Демидовского особняка на улице Стопани. У нас во дворе все это знали. Снаружи не было заметно особых укреплений или охраны. На площади Тургенева рядом со всеми любимой Тургеневской читальней, куда я еще ходил в первом классе, среди мешков с песком стояли две зенитки. Такие же зенитки стояли во дворе Дома пионеров. Я, помню, никак не мог себе представить, что немцы будут в Москве, тем более – на нашей улице Кирова. Поэтому не было страшно. А может быть, просто после 37-го года для тех, кто его пережил, всё самое страшное уже случилось.

Вообще-то, вспоминая Москву 1941 года, я думаю, что рядовые люди не очень понимали положение на фронтах. Во всяком случае, до 16 октября, до знаменитой московской паники. Сводки с фронтов по радио были очень короткие и непонятные. Было много музыки, какие-то детские передачи – всё как до войны. На улице было много театральных афиш разных спектаклей, оперетт, концертов. Как будто всё в порядке. К затемнению, тревогам, ежам давно привыкли.

И вдруг в ночь на 16 октября я проснулся от запаха дыма. Что-то горело, я испугался, что пожар. Выглянув в окно, увидел костер во дворе, стоят грузовики, двери военкомата распахнуты и военные быстро бегают туда-сюда. Включил радио – ничего. Выбежал во двор – вижу, военные ставят ящики в грузовики, садятся сами, и машины выезжают на улицу через нашу низкую арку, едва не задевая ее. А посреди двора остаются гореть кучки военкоматовских документов.

Во дворе было уже много соседей, вскоре всех охватил страх – военкомат был пуст. Дворник прошептал мне: “Что-то случилось на фронте, они узнали раньше всех и смылись”.

Время было еще очень раннее, но мы с соседом Михой бросились на улицу. Там поток людей уже шел к Красным воротам, в сторону трех вокзалов. Мы тоже пошли. Когда дошли до Садового, все было забито людьми, машинами, даже подводами. На обочинах люди просто стояли толпой и смотрели на тех, кто уезжал из Москвы с чемоданами и узлами. Кто-то рядом сказал как бы про себя: “Вот умные все драпают, а мы, дураки, стоим и ничего не знаем”. Я это запомнил, но что значит быть умным – тогда не знал. (И не знаю, кажется, до сих пор!)

После нескольких дней паники в Москве стало очень хорошо – совсем пусто, тихо, безлюдно. Машин не было совсем. Зато стояли длинные очереди в магазины и булочные. У меня-то все равно не было ни денег, ни карточек. Дома по вечерам на кухне говорили о каких-то грабежах и волнениях на заводах. Но до меня все это не доходило. Я уже очень скучал по бабушке, и она вскоре приехала и очень расстроилась, какой я худой. “Что мне делать, мне нечем тебя кормить. Хочешь, я тебя в детдом определю?” Я, конечно, совсем не представлял, что это такое. Но бабушку было жалко, я видел, что она очень плоха и слаба. Так что в конце ноября при помощи РОНО я попал в детский дом № 16/64 на Крымской площади, 5. Двухэтажный особнячок во дворе с надписью на фасаде: “Дом Купца Сабашникова”. Там я пробыл до конца лета 1945 года, т. е. всю войну.

В детдом меня привезли две моих соседки по квартире. Они были в своей военной форме, и принимавший меня директор никак не мог понять, кем они мне приходятся. Они очень смеялись и сказали, что просто соседки, что бабушка заболела и они ей помогают. Я был очень горд. Внутрь дома вела широкая лестница, наверху стоял большой бюст Ленина на фоне красных знамен.