Пётр Петрович вылез из машины и обнялся с Титычем как со старым приятелем, троекратно расцеловавшись в губы.
– С приездом, Петрович, – поздоровался Титыч и крикнул остальным: Давайте в дом, а я вас заждался. Какая, думаю, охота? Пурга на дворе. Все заметёт к ночи. Ни туда, ни сюда. Думал, не пробьетесь по снегу-то!
Санька начал весело рассказывать, как они продирались сквозь пургу, утопая в снегу по крышу, и одновременно открывал багажник. Он свое дело знал четко. Школа. Машину разгрузили в один миг. Охотничье снаряжение оставили в сенях, в кладовке, а сами прошли в дом. Титыч при его огромном росте бегал и суетился как мальчишка. Он радостно похлопывал руками от удовольствия. Восхищенно поглядывая на Саньку, он, однако не преминул ему заметить:
– По девчонкам моим глазами не стрелять. Они не вашего бесовского воспитания. Они верующие, а ты, шалопай, всё глазами стреляешь. Смущаешь моих девчонок. Морда твоя охальничья.
– Да я что? – смеясь, ответил Санька. – Это у меня глаза сами моргают. Как увижу женский облик, так они и моргают.
– Я те моргну, – Титыч хлопнул Саньку по затылку.
– Убедил! – ответил на подзатыльник Санька. Он посмотрел на огромные кулаки Титыча и вздохнул: Чего не сделаешь под давлением грубой физической силы.
Гости и хозяева дружно рассмеялись. За обеденный стол сели только в три часа дня. В просторной комнате стол занимал большую часть площади. Семья у Титыча большая, соответственно и обеденный стол нужных размеров. Сидеть за столом было одно удовольствие, светло и сухо. Впереди красовались два больших окна, выходящих в чистое поле за околицу. Хозяин, как и положено, сел во главу стола. Справа Титыч посадил дорогого гостя Петра Петровича Самсонова, а по левую руку – старшего сына Прокопия. Остальным членам семьи за столом места не нашлось. Рано ещё. Дочери вместе с матерью, приятной седеющей женщиной накрыли стол и исчезли в боковых дверях дома. Прежде, чем сесть за стол, Титыч перекрестился. Гостей неволить не стал. У каждого своя вера. Уважая законы староверов, Петр Петрович не стал открывать «беленькую». Он подумал, что выпить в самый раз после удачной охоты, а сейчас – только попусту переводить водку. Ни уму, ни сердцу, ни желудку от такой выпивки пользы нет. В большие деревянные миски жена Титыча наложила гостям вареную картошку с мясом. Из подполья достала хрустящую солёную вилковую капусту (какую любил Пётр Петрович Самсонов), солёные грибочки, солёный арбуз, нарезала толстые куски ароматного пшеничного хлеба собственной выпечки. Гости взяли в руки ложки и принялись есть. Уговаривать никого не пришлось. С дороги проголодались до урчания в желудке. Утолив первый голод, Пётр Петрович Самсонов на правах старшего из гостей принялся расспрашивать хозяина о житье-бытье, а, главное, о берлоге. Беседа продолжалась недолго. Неожиданно для многих за окном заиграла веселая гармонь. Разухабистая мелодия ворвалась в пятистенок, несмотря на толстые сосновые бревна и двойного остекления рамы. Пётр Петрович недоуменно взглянул на
хозяина дома. Тот усмехнулся и сказал:
– Не обращайте внимания. На Нижней Пустомойке поминки.
– Как поминки? – ещё более удивившись, переспросил Пётр Петрович.
– Да так – поминки. В деревне живут одни нехристи. Ни в Бога, ни в чёрта не верят. Водку пьют, как оглашенные. Водка кончается – брага подходит. Бражку выпьют, принимаются за денатурат и так до смерти. Вся деревня спилась. Колхоз разорился, техника развалилась и сгнила. Трактора, что остались, продали на металлолом и пропили всей деревней. Не пашут, не сеют. Только пьют. На полях тайга свои права отбирает. Берёзки в кулак толщиной выросли. Сосенки, кедрач. Не знаю радоваться или горевать. Вроде тайга восстанавливается, а с другой стороны, для чего же мы горбатились, выкорчевывая тайгу? Не пойму, что будет дальше. Одно слово – безбожники.
Пётр Петрович хмыкнул.
– Такая же петрушка и в посёлке. Пьют многие. С главой администрации района не знаем, чем каждодневную пьянку остановить. Будто корень вырвали у мужика. Болтается на ветру – ни прислонить, ни привязать. Ничего не понимает мужик!
– Веры нет. От того и пьют. Без Бога в душе на земле места нет. Вот они изо всех сил земных и стремятся на тот свет. В геенну огненную. Землю родимую не любят. Детей не рожают. Детей не воспитывают, старых не берегут. Откуда что возьмется, коли так жить?! Вот и пьют!
После слов хозяина в комнате наступила тишина.
Пётр Петрович одёрнул оконную занавеску. Сквозь чистое прозрачное двойное стекло он увидел снежную целину, а чуть вдали, внизу за оврагом, небольшие покосившиеся деревенские домишки. Как по заказу перестал идти снег. Утихла пурга, небо посветлело и выглянуло тусклое зимнее солнышко. В его лучах соседняя деревня выглядела удручающе. Деревня староверов стояла на высоте, красуясь крепкими домами и высокими заборами. А колхозные дома стояли в низине. Разделенные глубоким оврагом они составляли два мира. Сверху строения колхоза были как на ладошке. Вот самое большое строение. Наверное, бывшее правление. Напротив него такого же типа дом с высоким козырьком. Клуб. Деревянные постройки износились и постарели. С северной стороны стены подпирались жердями. Покрытые досками крыши давно прохудились и требовали срочного ремонта. Дома жителей деревни выглядели под стать правлению и клубу. Почерневшие от ветра и дождя, давно не крашенные, маленькие, неказистые, с дырявыми крышами и изломанными заборами палисадников. От дома к дому вела лишь узенькая тропка. Дороги не было вовсе. За разухабистым пиликанием гармошки Пётр Петрович вдруг услышал заливистый женский смех. Приглядевшись, он увидел группу женщин, весело шагающую по направлению к окраине деревни. Одетые в овечьи полушубки, с шалями на голове, они шли, весело переговариваясь между собой. Таёжная тишина несла звонкие женские голоса вдоль деревни, по сугробам и оголённым веткам немногочисленных деревьев, и на фоне разрухи это казалось неуместным. Весёлый женский смех. С чего веселье? Каждая женщина тянула за собой на веревке оцинкованное корыто для стирки белья. Корыта сталкивались между собой, издавая при этом странные металлические звуки.
– Что это у них? – не выдержал Пётр Петрович Самсонов и указал Титычу на стайку веселящихся женщин.
Титыч засмеялся.
– Так это бабы за мужьями идут. Я же вам говорил, вон на краю деревни, дом стоит. Крыша серая и лохматая. В доме том мужик помер. Миронычем кличут. Раньше хороший плотник был. Мы с ним в тайге несколько раз на делянке встречались. Хороший был мужик. Работящий. Спился да помер. Неделю назад Бог прибрал бедолагу. Первый снег накрыл дорогу на кладбище. Лошаденка в деревне была до сих пор одна. Подохла от бескормицы ещё в августе. На погост увести Мироныча некому и не на чём. До кладбища далеко, километра полтора. Вот мужики и пьют каждый день, поминают покойного. Родственникам, говорят, телеграмму отбили. Ждут, когда кто-нибудь приедет и похоронит мужика. Положили покойника в сенях, чтобы не портился, стало быть, на мороз, а сами поминают. Мужики, как напьются вусмерть, так гармошку на улицу выносят и орут дурными голосами. Это знак для жен. Бабы берут корыта для стирки и идут в дом к покойнику. Каждая грузит своего мужика в корыто и веселенько тащит его до дома. Удобно и не тяжело.
Сначала одна бабенка приспособилась своего муженька таким образом домой отвозить. Бабам понравилось. Как, вроде, санки с ребенком тащат. Теперь всякий раз и везут по снегу. Мужики напьются, бабы их грузят в корыта и с песнями бегом домой. Спать. Утром мужики своим ходом доходят до покойника, и поминки начинаются сызнова. Так каждый день. Неделю гуляют. Покойник на морозе, что ему будет!
– Да как же так! Неделю покойник лежит в сенях, а его и не собираются хоронить! – возмутился Пётр Петрович Самсонов. – Не по-людски это!
– Дык, безбожники! Им что? Выпить да похмелиться. До остального дела нет.
Титыч отвернулся от окна и принялся доедать горячую картошку с мясом. Санька жалостливо посмотрел в сторону окна и тихо сказал:
