Хасхак раздумчиво и огорчённо головой покачал.

   — Двести воинов оторвать от охоты? Для похода дальнего нужны сильные люди. Лучшие воины. В стойбище останутся старики, женщины да дети. Кто охранит их, кто накормит? — Посмотрел вопросительно на Деларова.

Коняги правилом полагали чувства выражать сдержанно. И по лицу коняга было трудно судить, о чём он думает. Рад ли он разговору или, напротив, готов возразить. Но сейчас малоподвижное лицо хасхака выдало тревогу.

Евстрат Иванович заботы хасхака понял и, не торопя с решением, ответил так:

   — Мы живём в мире. Придут неизвестные люди, посеют рознь и разбудят медведя войны. И здесь, на острове, и среди индейских племён на побережье. Ты старый охотник, старый воин и знаешь, что медведь страшен, коли поднять его из берлоги. Он идёт напролом.

Хасхак покивал головой:

   — Это так.

   — Страшнее медведя, — продолжил Деларов, — огонь. Он всё пожрёт. И леса, и жилища. В огне сгорят и старики, и женщины, и дети. Лягут воины. Погибнет гораздо больше, чем я прошу сейчас. Пламя надо загасить, пока не охватило острова и побережье. Подумай над моими словами.

Изрезанная глубокими морщинами шея хасхака склонилась. Глаза неотрывно уставились на огонь. И в эту минуту охотник до удивления был похож на старую нахохлившуюся птицу. Но Деларов, взглянув на хрупкие плечи старика, неожиданно представил, каким был хасхак много лет назад. Должно, сильным, быстрым, гибким, смелым. Чтобы так глубоко задуматься, целиком уйти в себя, надо многое иметь за собой. В пустом рундуке перебирать нечего. Да и не найдёшь ничего, так как он не наполнен богатствами. А старый охотник, угадывалось, озирал сейчас большую тропу жизни, желая понять — куда и как направить шаги, от которых будет зависеть судьба племени, поставившего его над собой.

Многочисленные или малые народы ставят над собой вождей в надежде, что их мудрость оградит людей от горя, страданий, и счастливы те из них, правители которых никогда не забывают, почему и для чего они вознесены над другими.

Отсветы пламени текли по лицу хасхака. Он молчал. Хасхак был главой малого племени, затерянного в океане острова, но никогда число того или иного народа не определяло степень его мудрости, потому как мудрость народная уходит в глубину времён и только оттуда, из опыта поколений, сменявших одно другое, несёт бесценные золотники знаний, наблюдений, привычек, характеров. Они могут быть разными — и привычки, и наблюдения, и обычаи, и характеры, — однако природа их одинакова и независима от численности народа, но единственно опирается на общее для всех, прекрасное великое чудо — жить под солнцем.

Что увидел хасхак на своей тропе? Какие голоса услышал? Что подсказали они ему? А может быть, старый хасхак, склонив голову и сомкнув губы, не разглядывал тропу и не слушал голоса, но молился своим богам и просил у них совета? Евстрат Иванович верил в одно: старость немощна, но мудра.

В очаге трещали поленья.

   — Ты прав, — сказал старый хасхак. — Я дам воинов, и пускай они идут с твоими людьми защищать нас всех от пожара.

Деларов качнулся вперёд и, по коняжскому обычаю, положил ладони на плечи хасхака. Это был знак благодарности.

Двести воинов, готовые к походу, пришли на утро. Пространство перед крепостцою, от рва, окружавшего её, и до забранной льдом бухты, заполнилось людьми в плащах из птичьих шкур, с лицами, разрисованными причудливыми узорами, наносимыми на кожу острым краем морской раковины. Они были вооружены копьями и луками, из которых били стрелой более чем на пятьдесят сажен, и так точно, что поражали зверя в глаз, не портя шкуры, и могли сбить летящую чайку. Воины пришли с упряжками собак и крепкими нартами, полозья которых были подбиты пластинами, выточенными из бивней моржа или мамонта. Пластины были до удивления крепки и не истирались, не портились даже при скольжении по сплошным льдам.

Не мешкая, через малое время отряд, растянувшись по льду бухты цепочкой, под лай собак и гортанные крики погонщиков тронулся в путь.

Над окоёмом багровым кругом вставало солнце. Отряд уходил в это пугающее, ало-красное сияние. Только по льду пролива, отделявшего остров от побережья Америки, ему предстояло пройти трудных шестьдесят вёрст.

Фонарь, висевший под потолком землянки, освещал стол и расстеленную на нём старую карту. В очаге пылало жаркое пламя. Над землянкой выл, ревел штормовой ветер, говоря всё о своём, всё об одном и том же. Но в землянке было тепло, и три человека, склонившиеся над старым пергаментом, не слышали безумного завывания ветра. Потап Зайков вёл пальцем по чётким линиям обследованных островов и проливов, неуверенным очертаниям неизученных земель. Баранов внимательно следил за движением пальца. В глазах был живой интерес.

Зайков рассказывал, то и дело обращаясь к капитану Бочарову, которому была известна эта старая карта, вычерченная годы назад охотским мореходом Степаном Глотовым.

   — Не знаю, с каких времён, — говорил Потап, — но жила молва, что на дальних островах, а может и на самой земле Америке, есть давние русские поселения. А, Дмитрий?

   — Точно, — кивнул головой Бочаров, — я немало о том слышал.

   — Говорили по-разному, — рассказывал Зайков жадно слушавшему Баранову, — баяли, что-де бороды у них большие в отличие от американских жителей, молятся они иконам и почитают священные книги.

   — Староверы? — вскинулся Баранов.

Зайков сморщил дублёную щёку.

   — Хм... Кто знает? То времена давние.

Он опустил пониже фонарь, и неверные штрихи на карте выступили явственнее.

   — Вот сюда, — Потап показал очертания Чукотки, — русские в далёкие годы приходили многажды. Выменивали соболя у оленных чукчей, но мех его был хуже, чем мех нашего сибирского. Ось не та, и подпушь слабее. Сибирскому соболю износа нет, а этот лёгок. Вовсе не то. Отличие большое. И это смущение вызывало. Чукчи на вопрос — откуда такая рухлядь? — отвечали: это-де мех иных людей, что приходят из-за моря. Там-де, мол, за морем, земля есть большая и зверя в лесах не счесть.

Потап сел к столу. Кашлянул в кулак.

   — Ну-ну, — поторопил Баранов.

Зайков рассмеялся.

   — Это песня длинная, Александр Андреевич. — Ткнул корявым пальцем в потолок. — Слышь, как гудит. Сей миг там и на ногах не устоишь... У нас времени хватит на рассказы мореходские. Ещё постой, надоест. За зиму всё обговорим. — Посмотрел на потолок.

Шторм крепчал, и ветер уже даже не выл, но наваливался на землянку медведем, давил грузной тяжестью, глухо из бездны ворча с угрозой.

Фонарь раскачивало.

Баранов настаивал:

   — Давай рассказывай.

   — А в тебе жилка, видать, мореходская есть, — глянул на него с одобрением Зайков, — есть.

Баранов нравился ему больше и больше. Всякие люди встречались на долгом потаповском пути. Были и такие, что придут, но, глядишь, через год, два его нет. «А этот приживётся, — подумал, — наверное, приживётся».

   — Ну так слушай, — сказал, — коли у тебя интерес есть. — И опять очертил на карте Чукотский нос. — Могил здесь русских много, — сказал, — и имена людей, захороненных в мёрзлой этой землице, неизвестны. Первым сюда пришёл и увидел пролив, отделяющий нашу землю от матёрой Америки, Семён Дежнев, а позже неистовый и свирепый, не жалеющий ни себя, ни людей, царёв капитан Витус Беринг на боте «Святой Гавриил».

   — Однако, — перебил Потапа капитан Бочаров, — сказать надо о Дмитрии Гвоздеве и Иване Фёдорове.

   — Это так, так, — оборачиваясь к нему, подтвердил Зайков, — оба берега пролива на карту положили Гвоздев и Фёдоров, и, наверное, они-то первыми и увидели американскую землю.

Потом Зайков вновь пополз корявым пальцем по карте.

   — Вот они, эти берега. Царёв капитан Беринг пошёл ниже и открыл Командоры и остров святого Лаврентия.

   — О Гвоздеве след сказать, — вступил в разговор Бочаров, — что по злому навету он в застенок попал, пытки великие претерпел и мучения.