Боже мой, как они спали! Старательно, добросовестно, изо всех сил, чтоб мы с Борей остались вдвоем. В вагоне затишье. Сонное дыхание людей, огонек приплясывает в какой-то плошке, и ветер с пустынного поля посвистывает в щелях вагона, точно мы оказались в каком-то тихом убежище у огонька, в одном из тех обжитых уголков, какие в течение жизни мы зовем "наш дом".
Я рассказываю Боре, как мне вдруг показалось, будто эшелон остановился, и я пошла на огонек, а оказался это чужой товарный состав, бесконечно длинный. Я прошла до самого его конца, чтоб уж наверняка убедиться, что ошиблась, и увидела далеко впереди еще один огонек. И вот дошла.
- Не-ет! Только ты, - не то восхищаясь, не то ужасаясь, повторяет Боря. - Это только ты могла!.. И книжку только ты!.. - Он раскрывает книжку, прижав пальцем, сгибает и пускает страницы веером, низко наклонившись над ней, вдыхает ветерок от мелькающих страничек и улыбается. - Я прежде был уверен, что это вот и есть волшебный "римский" запах каких-то непонятных сикомор того древнего ветра, что надувал паруса триер, запах дыма их очагов, золотой пыли, поднятой шагающими легионами.
- А чем пахнет сейчас?
- Конечно, синим изюмом, горячими лепешками, ты их нам пекла по субботам после бани. Нашим детством пахнет... Вот славно, теперь все у меня будет при себе... Сидим мы на постели по-турецки, накрывшись с головой одеялами, как индейцы, едим лепешки, и деревянная миска с изюмом стоит посредине, с синим изюмом, длинным, сморщенным, с хвостиками, и мы берем по очереди по три штуки в щепотку, Катя, Лева, Вафля, все... а в это время... ты нам, наверное, какого-нибудь Плутарха читала про подвиги великодушия и благородства - помнишь, - полководца, который должен был взять приступом вражеский город и взял. И когда город на его глазах горел и рушился и жители погибали на глазах победителя, он стоял на вершине холма и плакал от жалости к побежденным...
А как мы ненавидели Нерона за его мерзости, хотя и знали, что через несколько страниц ему придет конец, и говорили: ну, погоди, Нерошка, знал бы ты, что там про тебя написано через три страницы, опомнился бы небось, так и затрясся бы! Гитлер тоже затрясся бы, но нам еще придется самим две-три странички перевернуть, чтоб показать - что там ему приготовлено...
- Ты прихрамываешь, я вижу, скажи честно - больно?
- "Пустяки, царапина!" - как говорят, прежде чем рухнуть без чувств, мушкетеры, а теперь говорят герои кинофильмов... Осколки все вытащили, я могу теперь, когда захочу, даже не хромать. Только когда забываю... Ты похудела, мама... И помолодела.
Вдруг опомнившись, что, может быть, через минуту придется прощаться, мы опять торопливо задаем вопросы друг другу; забывшись, Боря закрывает книгу, откладывает в сторону, и его левая рука на минуту оказывается открытой.
- Ты мне не писал, ой, ну уж теперь не прячь! Дай мне!
- Ах, мама, ну просто с непривычки тебе это покажется нехорошо. А я уже почти и позабыл. Ну, на... Не бойся, это теперь не больно.
Схватив обеими руками, подношу его руку к свету, потом к своему лицу, эти зажившие, грубо припухшие рубцы на месте недостающих пальцев, и тихо, еле касаясь губами с разных сторон, сдавив в груди ужас, тихонько целую, а он смотрит и улыбается, как старший, умудренный сын над наивной матерью, нежно и снисходительно улыбается, потихоньку подергивает, стараясь высвободить, руку, и как раз в эту минуту далеко впереди возникает, быстро разрастаясь, гром буферов, прокатывается из конца в конец, а докатившись до нас, превращается в толчок. И вот тишина, за которой сейчас последует новый толчок паровоза и должно начаться медленное, но уже неотвратимо ускоряющееся движение.
Все. Конец. Надо прощаться второпях.
Все спящие оказываются неспящими, открывают дверь, меня успокаивают, подбадривают, торопят выходить. Локшин спрыгивает на землю, чтобы поддержать, когда я буду спускаться:
- Вы не очень спешите, вы спокойно... он ведь помалу сперва потянет.
Мы опять прощаемся, и почему-то это нам невыносимо тяжелее, чем в первый раз.
Я стою уже на пороге, готовясь сходить, прислушиваясь. В поле мгла, ветер, посвистывая, метет снег по кочкам, за спиной - вагон, загроможденный брезентовыми тюками, наше место у огня, где мы только что сидели с Борей, Локшин и другие какие-то, уже будто не совсем чужие, и мне уходить отсюда точно из дому!
Мы все ждем наступления последнего мгновения, когда уже окончательно "пора".
Тишина длится, тянется что-то слишком уж долго. С каждой минутой крепнет глупая, нелепая надежда.
- Только попугал!
- Это часто: потянут-потянут и бросят...
И тут, точно набат, проносится новый тревожный, короткий перезвон буферов. Толчок - и вслед за ним зарождается медленно разрастающийся гул движения покатившихся колес. "Вот и все, вот и все..." - стучат колеса, Локшин протягивает мне снизу руки, Боря поддерживает сбоку. "Даль-няя доро-га!..", "Даль-няя доро-га!.." - меняя перестук, уже бодрее побежали колеса, Локшин идет быстрым шагом, чтоб не отстать, а я все стою на последнем краю, на пороге, и что-то во мне в испуге мечется из стороны в сторону, не находя выхода, и от этого я не могу ни двинуться, ни решиться, и чем меньше времени остается, чем больше надо спешить, тем труднее решать, и вдруг я говорю:
- Да я, пожалуй, погожу сходить! - И мне делается спокойно.
Теперь уж Локшину протягивают руки, он не сразу понимает, что случилось, почти бежит, держась за край двери, наконец его почти втаскивают, и он вылетает на середину вагона, споткнувшись на пороге от спешки и удивления.
- Что ты наделала? Куда же ты едешь? - ошеломленно теребит меня Боря. - Ты просто отчаянный человек, мама!
- До какой-нибудь остановки, велика важность, тут же еще электрички ходят, как-нибудь доберусь!
Колоса стучат мерно, больше не угрожая, не торопя, мирно, успокоительно, на тесной печурке, прижавшись один к другому, греются котелки.
Пожилой солдат вдумчиво, неторопливо говорит:
- Это в действительности товарищ капитан отметил. Насчет истории...
- Да вы же все спали!
Локшин смеется:
- За эту дорогу мы за весь прошлый год отоспались. Спим в счет первого квартала будущего!
- Разрешите поглядеть, - пожилой протягивает руку за книжкой, - ага, даже с картинками... Это он и есть? Ай-ой! До чего богато красуется поверх остального человечества! Поглядите-ка! Балахон с каемкой, венок нахлобучил на лысину и на народ глядит, как с крыши на каких тараканов.
- Верно, чистый Нерон как есть!
Однако Нерон и его самого не очень интересует - это только плавное вступление, чтоб разговор стал общим.
Меня гостеприимно угощают гороховым концентратом, оказывается, его для меня и разогревали, поят жидким, но сладчайшим чаем и деликатно стараются не очень смотреть, как я ем.
И в то же время так, как будто меня тут и нет вовсе, расспрашивают Борю обо мне: как зовут, где работаю, сколько ребят, из какой деревни и губернии в город явились, и я еще не покончила с чаем, а они уже до бабушка с дедушкой добрались.
- Про деда я вам на свободе, после как-нибудь расскажу, как он все не желал ни за что жениться до тех самых пор, пока вдруг не женился.
- Это в каком смысле, чтоб дед и вдруг женился? Это ему зачем же?
- Да ведь он сперва женился, а дедом уж потом сделался... Я вам потом расскажу!
- Ты им что хочешь рассказывать? Про пряники? Ты разве сам-то помнишь?
- Ну, ма-ама! Помнишь! Наизусть знаю. Это же наше родовое сказание. Одиссея... Только тут у меня какой-то провал, или я что-то путаю? Откуда-то кажется, что дед у нас был нищим? Нет?
- Вот уж правда путаешь! Никогда в жизни. Дед Вася уж вот работник был! Силач, на Волге когда машинистом плавал, он с бурлаками бороться любил!.. Нищим!.. Это ты слышал, да не понял. Вы, молодые, и нищих-то не видали, наверное... Да, это было, когда мы в Питере... он несколько раз просил, протягивал руку, боялся, что я на улице замерзну, а он уже почти слепой был... Это совсем другое дело, чем нищий. Нищий - это специальность, профессия была. Ты из головы выкинь про деда Васю - не было у нас нищих.
