- Товарищ капитан, а товарищ капитан! Так и есть? А? Наша? А? Мама?.. А?..
- Да что ж ты пристал? Сам не видишь? - покашливая, смеется Боря.
- Ясно... А я так и думал, а вдруг опять нет!
Мы идем куда-то, держась за руки, а солдат все забегает вперед и оглядывается на нас.
- Надо Локшина позвать, сказать, что нашли, - говорит Боря.
- Ложкин. Он у первого подъезда публику прочесывает. Я его вмиг доставлю.
Потом мы все вместе, с подоспевшим Локшиным, молча, торопливо шагаем через пути, идем мимо мертвенно-синих огней по вытоптанным в грязном снегу тропкам, перелезаем через тормозные площадки товарных вагонов, пробираясь к нашему эшелону.
Добрались и сразу перестали спешить, тут нам можно спокойно быть вместе до самого отправления: может быть, десять минут, может быть, полсуток.
- О?.. Нашли? - радостно встречают нас голоса из темной щели призадвинутой двери длинного товарного вагона. - Ай да Ложкин.
- Неужели как раз это важно - кто?.. А кроме: нашел-то я, коли тебя волнуют детали!
Итак, у нас с Борей есть десять минут, или час, или двенадцать часов, мы усаживаемся на ящик, который нам подали из вагона, всматриваемся в темноту, еле различая лицо, и после первых расспросов не знаем, за что схватиться в разговоре. Десять минут!
Мы держимся за руки, волнуемся, судорожно торопимся спрашивать и стараемся отвечать покороче, как будто обмениваемся текстами телеграмм, так боимся, что не хватит минут даже так договорить, и ничего не успеваем, гулкий толчок со звоном буферов прокатывается из края в край эшелона, где-то в темноте ожил, шумно задышал, забухал паровоз.
- Эх, ты! Так и есть, отправляет, козиная его морда! Вот как назло! горестно восклицает чей-то голос в темноте.
Надо прощаться, а мы ничего не успели, я ничего не сумела найти и отдать ему на дорогу, чтобы унес с собой.
- Пойдут гонять по окружной! А то утащат на какой разъезд, там и завязнем!
Кто-то кидает уже в вагон ящик, на котором мы сидели, лязгают буфера, и наступает мгновение тишины, неподвижности, и вот уже вагоны неудержимо начинают двигаться со спокойным, нарастающим гулом.
Боря, обнимая, торопливо гладит мне плечо и на все лады, втолковывая, уверяя, успокаивая, обещая, повторяет одно и то же.
Точно заговор, отводящий всякую беду:
- Ничего... Ничего, мама! Ничего... - А гул и перестук колес разрастаются, широкий проем двери ушел от нас, и уже проходит следующий вагон. Вот и все. Кончено. Боря быстрыми, прихрамывающими шагами догоняет свой вагон, ему протягивают руки, он ловко взбирается и, высунувшись, машет мне, а я иду, отставая, между двух путей, следом за вагонами и останавливаюсь у синего фонаря, где меня, может быть, лучше видно, и стою, подняв руку с платком.
Вагоны, не убыстряя хода, один за другим, появляются в синем свете из темноты и уходят в темноту, и возникают все новые.
Только в одной теплушке приоткрыта дверь, виден розовый мерцающий свет.
Какие-то солдаты стоят, опершись о перекладину. Они помахали мне, вернее моему платку, на прощанье, и я махала им вслед до тех пор, пока меня могло быть видно.
Дождалась красного огонька на последнем вагоне и долго смотрела, как он уходит, уменьшается, гаснет...
Вдруг замечаю, что книжка, которую я зачем-то принесла Боре, так и осталась у меня в руках. Ну, что ж... я бреду обратно к станции... останавливаюсь, чтоб еще раз обернуться, и снова как будто различаю красную точку последнего сигнального фонаря.
Я зажмуриваюсь и минуту стою с закрытыми глазами, и, когда снова их открываю, оказывается, точка не исчезла - тлеет где-то в далекой темноте ночи. Мигнет, пропадет и снова тлеет.
Я стою и жду, когда же она исчезнет совсем? Она не исчезает. Где-то между мной и звездами мне мерещится или взаправду живет эта рубиновая точка и удерживает меня, не позволяет уйти. Я, спотыкаясь, делаю шаг, другой, и вот я уже иду, начиная спешить, не думая, не надеясь, не останавливаясь, все быстрее иду, как на свет путеводной звезды.
Я отлично понимаю, до чего нелепо и безнадежно гнаться за поездом, который к тому же каждую минуту может уйти, и я говорю себе: да, я не догоню, но по крайней мере не буду всю жизнь терзаться мыслью, что Боря был так близко, а я, потеряв надежду, не пошла.
Обгоняя меня, проносится поезд, обдав вихрем снежной пыли; я едва успеваю отскочить в сторону, потом уже заблаговременно сторонюсь от встречного и оказываюсь на обочине насыпи, откуда моего огонька вовсе не видно. Кругом по белым пустырям ветер метет снег, занося белые заборы, темные сараи.
Какой-то будто новый огонек мигнул впереди. Уже не первый. Откуда мне знать, мой это или нет? Я иду вдоль бесконечного спящего или безлюдного состава темных, с наглухо задвинутыми дверьми вагонов и вдруг понимаю, что так я могу пройти в двух шагах от его теплушки.
Окликаю солдата-часового, который застыл, привалившись к борту амфибии на платформе. Он меня сперва не слышит, потом грубо, кажется спросонья, кричит: "Проходи!"... и я иду дальше вдоль цепочки запертых вагонов.
Стучу, меня не слышат. Кое-где дымят трубы печурок, я стучу в толстые доски, сняв перчатку, замерзшей рукой, а сама почти не слышу своего стука. Справа снежный пустырь, слева задвинутые двери, - мне кажется, что я тут одна на свете, как вдруг замечаю двух военных, которые стоят со мною рядом. Я опускаю руку, не постучав, и отвечаю на вопросы, которые мне задает лейтенант, - грубоватые, угрожающе-властные, краткие вопросы, какие задают подозрительной личности, которая околачивается ночью около воинского эшелона, направляющегося к фронту. После того как я называю фамилию капитана Вереницына, лейтенант, слегка смягчившись, спрашивает наконец документы.
Я виновато произношу ужасное по тем временам признание:
- У меня нет с собой! - и все опять рушится.
Молчание. Мне в лицо утыкается луч электрического фонарика, ползет, ощупывая мое пальто, руки, пробегает по кустам около насыпи, возвращается ко мне.
Удостоверение у меня есть, только очень плохонькое, да и фамилия-то моя вовсе не Вереницына, а Тверская, в который уже раз это путает мою жизнь. И тогда я протягиваю лейтенанту книжку "История императорского Рима", в замусоленном школьном переплете. Дежурный фонарик лейтенанта выхватывает из тьмы заглавную страничку, выбитый в бронзе профиль императора Тита Флавия Веспасиана с челкой на лбу. В верхнем правом углу фиолетовыми чернилами, детским старательным почерком выведено: "Вереницын Б.". Легкие снежинки влетают в свет, садятся вокруг Веспасиана, на его лоб...
Лейтенант выключает фонарь и, захлопнув книгу, возвращает ее мне с вдруг откуда-то взявшейся щеголеватой вежливостью.
- Ясно!
Он идет вдоль вагонов и светит мне под ноги фонариком, поэтому я и не вижу ничего, кроме белой от снега травы на обочине, иду как в чернилах.
Лейтенант властно стучит в какой-то вагон. Вагон оказывается не тот, он опять бодро говорит: "Ясно!", и опять немного погодя стучит не в тот, и опять: "Ясно!", нам вслед уже выглядывают какие-то солдаты из щели слабо освещенного вагона.
- Капитан Вереницын, тут к вам!
В новом вагоне взрыв негромких голосов. Откатывается дверь. Борин голос меня окликает, я что-то отвечаю.
- Ну, как? Порядок? Ясно! - с прежней официальной щеголеватой рапортовой бесстрастностью на прощание заключает лейтенант. Я думаю, что он ушел, но тут неожиданно до меня доносится долгий подавленный смешок, так исподтишка смеются мальчишки, когда их душит смех на уроке.
- Хоссподи!.. Ведь это надо!..
- Боря, понимаешь, в чем дело, - говорю я, почему-то оправдываясь. Ведь я книжку-то забыла тебе отдать.
Меня втягивают в вагон. Чуть только улеглась суматоха, вызванная моим появлением, солдаты разбредаются по своим местам, ложатся, натягивая шинели до самых глаз, и принимаются спать.
Их всего несколько человек, большая часть вагона завалена какой-то техникой в толстых брезентовых чехлах, они, оказывается, ездили на завод ее получать, и вот поэтому-то мы и увиделись.
