За помин души выпили, не чокаясь. Бурей захватил из миски горсть капусты и принялся с хрустом жевать.

«Это ж как его приложило! Тут любой озвереет… Как живёт-то на свете? Не, мне поменьше досталось».

– А с Агеем что? Расчёлся за обиду? – Сучок всем своим видом продемонстрировал, что в новом знакомом не сомневается.

– Дядьке моему это не по силам оказалось – квёлый он был, вот и забоялся против сотника идти, а я не успел, – скрипнул зубами Бурей. – Пошёл Агей лесовиков примучивать, те его опоили да под лёд спровадили. Даже могилки нет, чтоб помочиться! – обозный в сердцах махнул рукой и снес со стола несколько мисок. – Вот так, и кровью теперь не возьмешь: сын обидчика за меня же вступился! И кому мстить прикажешь? Тому, кто жизнь тебе спас? Или семени его? Да ещё напророчили мне, что ежели снова в Ратном Бешеный Лис родится, то не жить мне – прикончит…

– И что?

– А то! Родился! – ухмыльнулся Бурей. – Внук Корнеев – Минька. Сопляк борзый. После того, как ещё по снегу он с лесовиками схлестнулся, ратники его Бешеным Лисом звать стали. За дело – и впрямь в прадеда уродился! Ну, и как мне жить? И убить его нельзя, и не убить нельзя!

– Серафим, да наплюй! Врут все пророки! – Сучок сам не понял, почему ему вдруг до зуда в ладонях захотелось утешить и поддержать собеседника. – Я по свету немало шатался, насмотрелся! Им бы только в калиту[5] к тебе залезть – вот и плетут чего ни попадя, лишь бы позаковыристей! Давай выпьем лучше!

– А и давай, Кондрат! Как ты там говорил – спьяну дерьмо хуже видно? Подставляй ковш!

Они выпили ещё не один раз. Молча. Бурей вскидывал голову, опрокидывал в глотку содержимое кружки, скрипел зубами и снова свешивал голову до самой столешницы, а Сучок залпом высасывал ковш и тяжко вздыхал: то ли оттого, что вспоминал свою непутёвую и неустроенную жизнь, то ли хмель в пострадавшей башке шумел, как толпа подёнщиков на найме. Ни плотницкий, ни обозный старшина не закусывали – в горло не лезло.

После такого и не полезет. Так уж устроен человек: надо ему хоть изредка поделиться с кем-то своей болью, выпустить её из себя. А она, зараза, любит напоследок от души полоснуть когтями по сердцу. Только нет у неё больше прежней власти – на смену ей поднимается из нутра не менее глубоко запрятанная часть сокровенного – светлая: мечты, надежды, потаённые радости…

Вот тут пропадает и второй страх, а на смену ему приходят силы, убеждённость, готовность горы своротить ради воплощения своей мечты. И не страшно уже поведать об этом – ведь за столом в этот момент друг напротив друга две обнажённые души и видят друг в друге много чего, прежде всего, конечно, своё отражение. А если тела к тому времени уже языками плоховато ворочают, так это не беда – всё равно тут уже не языками разговор ведётся, и утаить ничего не получится.

Вот и Бурей после очередного возлияния поднял голову, обвёл мутными глазами горницу и вдруг хрипло прорычал:

– Кондрат… ты чего в жизни хочешь… а?

– Ну, ты… ик… спросил! – язык уже плохо слушался Сучка. – Хре-е-ен его знает… Тут… эта, в двух словах и не сказать!

– А ты с…кжи! – Бурея язык тоже подвёл. – Вот взьми… и скжи!

– Ик! И скажу! – Сучок попробовал приподняться, но рухнул обратно на сундук. – К-к-к-ррассоты хочу, вот!

– Хрр-р… – Бурей с пьяной грацией сначала влез рукой в миску с мясом, а потом рукавом вытер рожу, отчего она покрылась толстым слоем жира. – К-к-к-какой кр-р-расоты? Бабу, что ли?

– Дурень, ты… ик… Сер…фимушка, – Сучок одной рукой ухватился за стол, а вторую воздел вверх в указующем жесте. – Нии-че-гошеньки в красоте не п…нимаешь! И сундук у тебя… пляшет, вот! От гого…значит… и не пнимаешь!

– Кого «гого»? – Бурей озадаченно уставился на собеседника. – Хде он есть?! Из-за него, гриш, не пнимаю?

– Дык… ик… сундук! – Сучок воинственно выставил бороду. – Вертится! Оттого ни в жисть!

Бурей сосредоточенно засопел, вылез из-за стола, рикошетом от стены добрался до сундука и от души пнул его. Сундук с шумом устремился в противоположный угол, а Сучок, лишённый точки опоры, со всей дури приложился задницей об пол.

– Ты… ик… чего дерёшься?! – От падения плотницкий старшина немного протрезвел.

– Так не с тобой же! – Бурей недоумённо развёл в стороны свои лапищи. – С сундком! Ты сам хрил, что красоту из-за него!

– А-а-а! – Сучок поудобнее утвердил зад на полу. – Т. да… ик… и поделом ему!

– О! – Бурей крякнул, за ворот поднял артельного старшину с пола, вместе с ним проследовал к лавке, утвердил на ней полузадушенного гостя и утвердился сам. – Р-сказывай, что, хрр, за к-рсота т-кая, что она тебе баб нужнее?

– Погоди, лешак, – с натугой просипел мастер. – Чуть не удавил, ведьмедище!

– Ты, хррр, извиняй, Кндраш, – повинился обозный старшина. – Я… это… с радости могу и того… Давай выпьем лучше!

– Давай! – уже с меньшими усилиями просипел Сучок.

Бурей, попадая мимо посудин, разлил то ли брагу, то ли пиво – сотрапезники уже не очень понимали, что пьют. Ковш и кружка со стуком сошлись в воздухе, после чего их содержимое устремилось в утробы приятелей.

– Ик… Хор-рошо пшла! – доложил Сучок и ухватил со стола что-то съедобное.

– Ык! – подтвердил Бурей и последовал Сучкову примеру. Судя по хрусту, донесшемуся из его пасти, на зуб ему попало что-то мясное, причём с костями, но обозный старшина значения этому не придал.

– Ты р-ск-зать об-щал, – напомнил он приятелю и сплюнул особо упрямый осколок кости, который никак не желал разжёвываться.

– Сслушай, С-с-серафимушка, – Сучок постарался придать своему лицу одухотворённое, как у пророков на иконах, выражение. – Красота она… это во всём есть! Вон… лес шумит… небо там… солнышко… бабы поют… Вот значит, когда чего строишь вот… эта… вспоминаешь… особливо, когда терем…

– Бабы это хорошо, – Бурей изо всех сил закивал головой. – Особливо когда хрр… терем! Вот… брали, значится, на щит…

– А вот… ик… храм когда… белокаменный, – Сучок не слушал, что там ему отвечает Бурей, – чтоб… эта… как облако белый…чтоб к небу!

– Эт да! – морда Бурея из пьяной стала мечтательной. – Когда тело белое… хрр… оно… как в небо!

– Во-во! Всё ты… ик… Серафимушка… понимаешь, голубь! Чтоб как облако в небе… Своими руками… да головой!

– Кондраш, хрр, ты… эта…чего? – Бурей в величайшем изумлении воззрился на приятеля. – Когда баба… тело… ик… белое… А ты своими, хрр… это… руками! Грех это… ик! Особливо когда оно… того… после бани! Слушай, Кондраш, а своёй головой это как, а?

– С-с-с… бабой? Головой… ик? Н-не знаю! – Сучок выпучил глаза и замотал башкой, да так, что чуть не сверзился с лавки. – Эт-то г-г-греки, м-мать иху злодергучую… Вот они… ик… не по-людски… ик!

– А, гр-ки! Ну их в жпу! – подытожил Бурей и принялся ковыряться в зубах.

– И туда… ик… они… тоже! – кивнул Сучок. – Двай, эта… впьем, С-рфимшка!

– Хрр, давай! – Бурей разлил хмельное.

– Греки, они… ик… строить горазды! – Сучок попытался поймать ускользнувшую мысль. – И красоту… пнимают, вот!

– Ы? – заинтересовался обозный старшина.

– Только… ик… они, эта, сами ся… эта… серпом по этим… самым, – Сучок показал руками, как и по каким «самым».

– Что… хррр… фсе? – удивился Бурей.

– Не… ик… тлько те, знач, кто всё… по этому, к-к-как его, м-мать… ка-ка-ка… ккканону, вот!

– Хрр, вот нелюди! – глаза обозного старшины налились кровью. – Как мы их, хрр, на Дунае!

– От… ик… Серфимшка, истинно! – Плотницкий старшина взглянул на приятеля почти с обожанием. – Влёту… в них нет! А у меня есть!

– У тебя есть! – согласился Бурей. – Ты ж не серпом!

– Точно, Серафимушка! – от душевного подъёма мастер даже совладал с непослушным языком. – Есть он у меня! Глаза закрою и вижу! Белокаменный и ввысь возносится, аки лебедь, до неба самого, вот!

– Баба? – заинтересованно уточнил Бурей.

– Сам ты баба! Храм!

– Ну, хрр, если баба хорошая… Можно и в храм… Венчаться! – обозный старшина утвердительно кивнул головой.