Вот тут Патрилос удивился. Нет, он помнит теорию: переворот делается небольшой группой соратников, загнанная в подполье коммунистическая партия – это инструмент захвата и удержания власти, а не набор сторонников некоей политической идеи. Но даже по-ленински компактная «партия нового типа» – тысячи людей! А тут…

– Как один? А коммунисты?

Адмирал осклабился.

– Коммунисты? Коммунист в городе только я. Один-одинешенек! Еще с пяток человек в Афинах. Остальные из старой партии, по-советски говоря, – троцкисты. А потому они там, где и положено: в тюрьме! Нет, я их не сажал, хватали при Метаксасе, я только не выпускаю. Слава богу, охрана не разбежалась, нормально служит. Почему? А из-за кого я, думаете, не сплю? Повылезали всякие недобитки… Приходят, учат, как делать революцию. Хотят постов, власти, пограбить… Оружия! Работать, правда, не хотят.

Патрилос кивнул:

– Троцкисты. И что, нормальных коммунистов нет?

Грек зыркнул на него.

– Вроде есть: просят дать любую работу, лишь бы на дело революции… Но и тут не разберешь, кто человек дела, а кто только прикидывается, чтобы втереться в доверие. Вот и выходит, что вкалывают Теологос и старые чиновники. Я им пообещал: тех, кто без нареканий отслужит первый месяц, чистка не коснется. Теперь стараются. Знают, часть верхушки взята, значит, у нового правительства есть вакансии. Хорошие шансы сделать карьеру! Насколько с ними легче… И с полицией. Поговорил, поставил пост – тут, в соседней комнате. Вылезет какой субъект, начнет рассказывать, как надо брать банки или экспроприировать богатеев – жму кнопочку, у них звенит… Его сразу под локотки и в кутузку, как левацкий элемент. Хорошая штука полиция. Разъяснил, кого хватать, и спи спокойно. Главное, чтобы им никто не указал схватить тебя, но тут хорошо помогают пушки «Ольги», наведенные на полицейское управление. Опять же, большинству все равно, кого ловить. Платили бы жалование вовремя, да чинами и наградами не обходили…

Теологос выдохся. Осмотрел бутылку. С сожалением отставил:

– Подождет, сперва частоты обсудим. Потом добрый стаканчик, и спать: раз «сверка приборов» завтра с утра, выдрыхнуться ночью не получится. Как же я соскучился по нормальной боевой задаче! Делегатов связи предоставите?

– Двоих, за дверью ждут. Увы, им будут нужны переводчики – у парней неплохо с английским и немецким, но греческий…

– Угу… Значит, один пойдет ко мне на «Ольгу». Второй…

Полез в стол. На свет появилась карта салоникского порта и окрестностей.

– Позицию менять будете?

– Нет. Но, случись что, ход дадим. Хорошо бы, чтобы никто случайно под форштевень не подвернулся.

– Тогда второго – сюда… Чтобы вас, если что, свои не приложили. Так?

Три головы склонились над столом. Горяч октябрь сорокового года: три дня назад переворот, завтра война. А сегодня…

Дверь кабинета распахнулась настежь.

Теологос поднял голову.

– Кто? Какого?

Стук каблучков, быстрый и неотвратимый, словно гусеницы танка: очень-очень легкого, но все-таки танка. Эта девушка не умеет ходить тихо, ходить медленно, сворачивать с пути… По улице идет – словно эсминец в торпедную атаку выходит, только за спиной развеваются полы длинного, до пола, пальто.

Клио. На мгновение Ренгартену показалось: она та же, что пять лет назад. Те же умные карие глаза, те же непослушные каштановые локоны, что не признают никаких причесок, кроме перепутанной ветром гривы, те же чернильные пятна на пальцах – под перчатками. Даже алый шарф примерещился, как и россыпь профсоюзных значков.

Только прежняя Клио ни за что не надела бы шляпу, для нее это был символ буржуазного ханжества. Левую символику сменила государственная: у сердца приколота бело-голубая розетка. У нее даже голос поменялся. Раньше был -как колокольчик, стал – словно пение антенн на ветру.

– Я должна временно принять гражданскую власть в городе.

У нее за спиной – секретарь с папкой, в дверях – разводит руками адъютант Теологоса.

– Экселенц, к вам ее превосходительство министр трудовых ресурсов. Клио…

Фамилию он выговорить не успел.

– Ты!

Ее превосходительство министр на миг замерла – так замирает волна, прежде чем рухнуть вниз. Шагнула вперед.

– Ты!!!

Звонко хлопнула пощечина, за ней другая.

– Правильно, – раздался спокойный голос контрадмирала.

И – все. Буря стихла, в комнате снова ее превосходительство. На мгновение даже глаза уставились в пол. Ненадолго! Голова снова вздернута, руки за спиной. Глаза чуть сощурены. Уверенная, целеустремленная, спокойная, только по щекам разливается румянец – ярче, чем краснота на физиономии кап-три. Если в нем и есть смущение, то не оно одно. Голос у Клио, что суховей под Урумчи.

– Иоаннис, ты жив. Почему?

Тот молчит. Недолго, но хватило, чтобы помполит выполнил разворот «кругом», шагнул к дверям – закрыть телом дверной проем. Адъютант у адмирала и министерский секретаришка больно худосочные, сквозь них видно… Сам адмирал едва успел встать из-за стола.

– Я не доверял ни посланцу, ни радиоволне, ни шифру.

Клио стоит напротив, в глаза не смотрит.

– Расскажешь.

Не приказ даже, констатация факта.

– Все, что имею право.

– Здесь и сейчас – для начала, коротко.

Ренгартен кивнул. Обернулся к помполиту и адмиралу. Теологос улыбается – чуток глуповато, но глаза цепкие. Вот в него Ренгартен и ткнул пальцем.

– Твое коммунистическое превосходительство располагает комнатой для переговоров или чем-нибудь наподобие?

Теологос кивнул.

– Тогда – предоставь ее нам минут на сорок. И чтобы никто не посмел вломиться! Даже – ты сам!

И иностранный контр-адмирал, вскочив, прищелкивает каблуками перед командиром РККФ в звании капитана третьего ранга.

– Будет исполнено! Дверь напротив, – и, секретарю: -Если кто попробует зайти раньше – гони в шею. Или отправляй ко мне.

Парочка вышла. Красиво бы смотрелись, если бы не старание не соприкоснуться даже рукавами.

– И так будет со всяким, кто пообещает дать мне по морде, – констатировал Теологос.

Они переглянулись – в упор, вприщур, словно крейсера сквозь смотровые щели рубок. Клио переменилась – три года назад, если бы дошло до пощечин, закончилось бы истерикой, ее пришлось бы утешать… Получилось бы – у тогдашнего старшего лейтенанта.

Сейчас напротив незнакомка, которая умеет себя сдержать. Ей стыдно, что позволила себе ярость на людях. Пусть ее лицо знакомо, она по-другому села за стол, непривычным жестом выставила перед собой сцепленные в замок руки -точно таран на старом броненосце.

– Итак, – раньше она не разговаривала чуть свистящим тоном, от которого хочется вытянуть руки по швам, – рассказывай.

Ренгартен не спеша устроился сбоку – так, чтобы сложенный из тонких кистей колун не был направлен точно на него.

– Главное я сказал. Тебе я сообщить ничего не мог. Именно потому, что не доверял ни кодам – их могла стащить чужая разведка, ни радиоволнам – их могут прослушивать, ни людям, которые могут продать и предать.

Клио помотала головой.

Иоаннис переменился. Раньше он не умел угадывать, что говорит женщина. Не умел домысливать то, что она не сказала вслух – и домысливать до отвращения точно. Не мог бы понять, что «Почему ты жив?» на деле значит: «Почему ты даже весточки не подал?»

– Не мог, значит… Или не слишком хотел? У тебя много девушек.

Кроме цифр, которые можно взломать, бывают намеки, понятные лишь двоим. Их не сводят в кодовые книги… Прежний он бы ответил: «Но ты – одна». Прежняя, наивная Клио – поверила бы.

Сегодняшний Ренгартен разводит руками – слишком широко, слишком резко. Так, что у Клио душу царапает.

– Сейчас меньше, чем тогда. И те, что меня еще не забыли, помнят меня под другим именем.