В качестве религиозной жертвы одаривали необходимой одеждой.

Кто лучший кусок отдаст Зергелю, кто не пожалеет только что выделанной шкуры – того Зергель оборонит от несчастий…

За ковку косы Ерегеб запросил плату в три хлебных каравая[17].

Уже разнеслось по угорским стоянкам, что орос[18] снимает урожай.

Остатки каравая Фимка завернула в лист лопуха и побрела через реку. Большой живот она как бы на плаву впереди себя толкала.

В зарослях ивы по тропке, набитой вдоль берега Кошутом, быстро достигла жилища соседа-угорца.

Общительность женщин, позыв их к единению не завершается, как у мужчин, братством по оружию, собиранием воровской шайки, пьянством.

Сестринство по любви и ласке, по зачатию и рождению предполагает оседлость, хотя, конечно же, с непременным условием строгой семейной обособленности, ареала.

Тутта сидела в центре двора, настороже. На открытом огне готовила похлёбку из вяленых рыбьих голов.

Вонь стояла для беременной Фимки нестерпимая. Она виду не подала. Задобрила хозяйку светлейшей улыбкой и подношеньицем – полукараваем.

Молча любовалась детьми соседки как наглядным воплощением того, что ещё дозревало у самой в утробе.

По родовым понятиям угорцев весь ум, вся суть женщины состояла в ребёнке. В детях.

Во всех выпуклостях и впадинах женского тела, во всех изгибах и округлостях усматривали они младенчиков. Женщина для угорца вся как бы и сложена была из младенчиков.

Время от времени они отделялись от слепка один за другим, а на месте отпавших нарождались новые…

Угорцы выкладывали на земле из камня фигуру женщины. И если рождалась девочка, один камень из фигуры убирался, становился основанием другой композиции. Такие каменные лежачие матрёшки окружали капища.

Тут на Суланде, в центре племенного обитания, подобных наземных мозаик было не счесть.

Когда распахивали холм тракторами, целые пласты мостовых выворачивались. Не сланец какой-нибудь, известняк, обычно залегающий на высотках, а речной, обкатанный течением галечник…

Под столбом с оберегом – лосиными рогами – у входа в землянку Кошута разноязычные женщины, Фимка и Тутта, объяснялись жестами, улыбками и кивками.

Фимка угодливо гладила по голове младшего угорца. Тутта понятливо бросала взгляды на её живот.

Фимка озабоченно вздыхала. Тутта сочувственно качала головой.

Более глубоким вздохом Фимка выразила свою крайнюю встревоженность предстоящим ей событием. В ответ Тутта дала своему ребёнку подзатыльник, мол, ничего страшного, они сами выбираются на свет, сами за жизнь цепляются.

– Нем фелеш ала кар![19]

Обратно от кузницы шамана Синец шёл с оглядкой. Совсем недавно сам наводил страх на угорцев своими очистительными пожарищами, а после встречи с Зергелем и его припекло. Так что дома первым делом наказал Фимке из солёного теста слепить крестик, обжечь в огне.

Фимка обмазала горячий крестик брусничным соком и нанизала на гайтан из заячьх жил.

Назавтра Синец уже с этим оберегом на шее, с молитвой на устах и с тремя караваями в плетёнке шёл в Сулгар расплачиваться за ковку косы.

Солнце садилось. На холме у кузницы было светло, а в низине у реки день померк, из оврагов туда наволакивало тумана.

У кузницы вокруг ямы с раскалёнными углями толпились угорцы.

Шаман Ерегеб бил в бубен, камлал.

«Вишь ты, какая у них служба-то!» – думал Синец.

Православную литургию он знал и в камлании пытался приметить сходства.

На его взгляд, Ерегеб изображал смерть, медленно кружился и оседал. Ребром ладони шаман как бы рассекал своё туловище на части. Кидал «обрубки» в огонь для очищения.

Вдруг совсем натурально выхватил уголь из горна и вдавил его себе в обнажённую грудь.

Угорцы исторгли при этом общий стон. Женщины завизжали.

Ерегеб охлопал руки от сажи. Смахнул с груди угольное крошево. Никакого ожога ни на теле, ни на ладонях заметно не было.

Шаман блаженствовал, запрокинул голову и кружился.

«По-нашему всё равно что вознесение», – подумал Синец.

В ожидании конца обряда Синец обошёл кузницу и остановился возле наковальни, вбитой в чурбак.

Он сам желал заняться огненным ремеслом. Знал, с чего начать.

В небольшом озерце возле своего жилища давно приметил бочажину, покрытую синей маслянистой плёнкой – верный признак болотной руды.

Надо докопаться там до твёрдого дна. И скребком выволакивать породу на сушу. Промывать её на холстине. Твёрдые катышики откладывать. Когда наберётся горстей десять, высыпать их на раскалённые угли, обжечь.

Потом катышики обстукать камнем от окалины. И полученную железную крошку расплавить в тигле, слепленном из жаростойкой белой глины.

Пока плавится железо, в мокром песке вылепить форму молотка и залить её жидким металлом.

Молоток готов. Только на рукоять насадить…

Раз в двадцать больше руды потребуется на отливку наковальни, перед которой стоял Синец. На добычу придётся всё будущее лето убить. А кто за него станет избу рубить, пахать, сеять, косить?

Только две руки у Синца. Когда ещё вырастет помощник. Да, может быть, и вовсе девка родится.

Зато себе наперёд заделье продумано.

Мечта имеется.

Без этого жить тревожно.

Камланье заканчивалось.

Каждый из участников таинства подходил к Ерегебу и клал руку на его плечо.

Последним поклонился перед ним Синец и подал хлебные караваи.

Получил косу не длиннее серпа – больше из подковы не вытянуть. Однако и это уже было серьёзное орудие.

Только вот придётся часто бегать к Ерегебу для отбивки лезвия. Своего-то обушка нет.

«Ничего, ничего, и мы кузню заведём», – думал Синец.

Ещё одно дело имелось у него к Ерегебу.

Зачем же следующего года ждать для обзаведения скотиной, коли можно и в конце этого первого лета успеть наготовить сена на зиму, с новенькой-то косой.

На гаснике висел у Синца кожаный мешочек, а в нём двадцать пять резан – одинаковых обрубков серебряной, с мизинец толщиной, проволоки, что составляло две куны.

На эти деньги и намеревался купить Синец у угорца стельную козочку.

Синец приставил указательные пальцы к голове и заблеял перед Ерегебом.

А потом похлопал по кошельку на поясе.

– Кешке, – понял Ерегеб.

– Кешке, кешке! Козочку бы мне, – обрадовался Синец. И выкинул перед лицом Ерегеба пальцы числом двадцать.

И позвенел в кошельке серебром.

Ерегеб отрицательно закачал головой.

– Деген пеньч[20].

Из своего кошеля достал квадратные палочки. На них были вырезаны разные фигуры.

– Ольян пеньч бир?[21]

– Таких нет.

После чего Ерегеб указал на хлебные караваи и выкинул пальцы пятнадцать раз.

– Кеньер![22]

Домой Синец отправился распоясанным.

На поясе волок козу за рога.

– Наши деньги у них не в ходу, – сказал он Фимке. – У них баш на баш. Пятнадцать караваев – это ты за три уповода управишься. А с деньгами-то я на торжище чего хочешь добуду. В прошлом году у них там за две-то куны торбаса давали. Как же без торбасов? Зимой на охоту в чем пойдешь?

С расплатой за козу вышла задержка. Вместо того чтобы наладить производство хлебных караваев, вздумала Фимка рожать.

Тем утром Синец уплыл на плоту в низовые омуты за рыбой. А Фимка в одиночку молотила, ссыпала зерно в чан.