– Тебе надолго хватит. А я уезжаю. Живи одна!
Матрёна обречённо поникла.
– Что в землю глядишь? Чему не рада? Вон у тебя какое богатство остаётся. Пятистенок. По углам поскребёшь – золотишко найдёшь. Хозяин не бедный был. Амбар полон зерна. Богатейкой станешь.
Во время этой речи Прозор испытующе глядел на Матрёну. Ждал, вот заревёт, на шею кинется.
Только и сказала Матрёна:
– Тогда прощайте, Прозор Петрович.
«Экая гордячка», – подумал мужик.
И опять переломилась прямизна взгляда у него, беспокойно забегали глаза, да всё мимо девки, тычками по сторонам. Язвительный прищур наполнился слезой. И он заговорил неровным голосом:
– Ты, это… дурёха, и вправду, что ли, поверила, будто я тебя навек одну оставляю?
– В вашей ведь воле, Прозор Петрович.
– Да ты бы пропала без меня!
– Судьба, знать, Прозор Петрович.
Он понял, не пронять эту девку ни смехом, ни страхом. И заговорил серьёзно.
– За приданым я наладился, во как! Сказывай, где что лежит в отцовом дому.
Она будто только того и ждала.
– Соль у тятеньки в тёплом месте, в запечье. Мука в клети. На полатях холстина. Медные ендовы в шомуше.
– А бражка-то, бражка где у него настаивалась?
– В подполе много и оцетьного вина, и осмерьного, и творёного. Какое в кубышках, какое в скляницах.
– Ну, выходит, пир у нас с тобой прогремит на весь мир. Гости бы только не перемерли до тех пор. Конец речам! Оставайся с Богом.
Каурую Улиту вывел Прозор в поводу задками и уехал охлюпкой.
Матрёна как стояла, так и не обернулась на прощание. Поважнее имелась нужда.
Пала на колени перед очажком. Дунула, подняла тучу пепла. Глаза запорошило. Кашель стал душить.
А всё-таки достигла звёздочек в глуби.
Вспыхнули на них берестяные кожурки. Сушняк принялся. Верес затрещал. Здоровым дымом окутало становище.
22
Трухлявая жердина концом на огне стала для Матрёны время отмерять. Увидит она из дальнего угла двора – тускнеет очаг, – прибежит и подтолкнёт жердь на аршин. Потом опять. И так будет до возвращения Прозора с огнивом.
Владения оказались обширны.
Не считая избы в два жила: для хозяев и для постояльцев – с длинным столом и полатями в два ряда; имелась ещё баня.
Колодец с журавлём без бадьи.
Туда для начала и направила свои стопы Матрёна. Глянула в жерло. Вместо собственного отражения увидела комок шкур. То ли собака утопла, то ли овца.
Ни помыться, ни попить.
Река – вон она, видна через щель в заборе. Но вдруг стрелец с секирой нагрянет?
А хотя бы даже если и свободен был путь – в чём воды принесёшь?
А вот в чём – в бурдюке!
Шибануло в нос Матрёны из соска меха винной, тошнотворной кислятиной. Противно, а лучше не найти.
По следу уехавшего Прозора она спустилась в овраг к ручью. Уж было окунула горлышко в воду, да не понравилось ей, – могильник близко.
Опять приникла к щели в заборе.
Река Вага тут текла в три русла, хоть и широкая, но островистая. С песка на песок можно перепрыгнуть, и так от берега до берега.
Не страшная река. Только вот уж очень низко текла. Должно, спуск крутенек.
Матрёна отворила ворота и выглянула.
Череда изб убегала за поворот. Даже засеки было не видать, тем более жилища, в котором стражник на постое.
Матрёна с мехом в руке кинулась через улицу и без раздумий спрыгнула с кручи под уклон.
Съехала в воду. Дно жидкое, ноги засосало. А вода едва сочилась через трубку. Долго ждать. Как бы совсем не увязнуть.
Во дворе конец жерди на костре истаивает и продвинуть некому. Промедлишь – огонь потух…
Тонкой струёй сочится вода в ёмкость. А впереди ещё подъём по крутой осыпи с тяжёлым бурдюком.
Захвачена была девка битвой. С полными лаптями глины отчаянной зверушкой вскарабкалась наверх и юркнула в ворота.
Успела к огню.
Попила. Умылась. Утёрлась подолом.
В телеге у Прозора нашла серп. Накромсала мяса и разложила на углях…
Теперь вознамерилась она обыск устроить по всему владению.
Побрызгала на себя дёгтем из кувшина.
И в клеть проникла решительно через назёмные ворота.
Вот так клеть! Словно светёлка. И потолок, и пол – тёсаные.
Слюда в оконце!
Матрёна вела рукой по кадкам, мешкам на подвесках, по коробам на полках и напевала:
Садил мужик черёмушку,
Садил, поливал:
«Расти, расти, черёмушка,
Не тонка, не высока,
Цвети, цвети, черёмушка,
Как белая заря.
Созрей, моя черёмушка,
Как чёрная грязь.
Незрелую черёмушку
Нельзя срывать.
Молоденькая девушка,
Нельзя её так брать…»
На душе девичье, а в уме бабье. И глаз – востёр.
Отметила Матрёна первые надобности для жизни. Горшочек с заплесневелой сметаной. Это на закваску сгодится.
Дёжа, полная ячменного зерна, – вот тебе и посудина для замеса. И разные горшки.
К мясу да в горшке каши наварить!
А соли-то тятенькиной у неё в кузовке полон туес.
23
Родная деревня Матрёны стояла в яме, а эта Игна высоко на горе.
В Синцовской на небо смотрела она как со дна чаши. И ветер где-то высоко над головой. Здесь же давило изо всей шири окоёма, ветер бил в лицо.
Волнами валило последнее тепло с юга.
Бессонные ночи изнурили Матрёну. Обилие смертей оглушило, притупило страх.
Наевшись каши, уснула девка у костра под попоной.
И приснилась ей ярмарка. Будто папенька в белой рубахе и с длинной седой бородой подвёл её к лавке персиянина. Разные колечки, ожерелья, бусы сияли там, как звёзды в небе.
Выбрал батюшка для дочки золотое колечко из Лиможа с голубой эмалью в выемке.
Стал примерять.
На какой пальчик ни наденет – всё мало. Подошел черёд мизинчику. А его-то, мизинчика, и нету!
Поудивлялся тятенька и, делать нечего, купил Матрёне кольцо височное о семи лучей…
Матрёна проснулась в ужасе. Глянула на мизинчик… Слава Богу, целёхонек!
24
Из-за забора доносились колёсные скрипы.
Вот бы это Прозор Петрович вернулся!
Матрёна вскочила на ноги, прильнула к щели.
Две бабы тащили телегу с мертвецами.
Свешивались на задках голые покойницкие ноги в гноищах, словно обмазанные грязью.
Только скрылась из виду погребальная колесница, как с другой стороны послышались удары бича и человеческие вопли.
Парами потянулись мимо Матрёниного укрытия мужики в одних портках. А шедший сбоку, словно пастух, охаживал стадо плетью.
На костлявых телах оставались синие рубцы и кровавые зарубки.
Боязливых же, и неверных
И чародеев языческих,
И всех лжецов – участь в озере,
Горящем огнём и серою!
Пади ниц передо Мной!..
Лысый пастырь с обожжённой, клочковатой бородой воздел кнутовище над головой. Шествующие как по команде распластались на лужайке у речного обрыва и раскинули руки крестом.
Я Господь Бог твой,
Бог ревнитель,
Наказующий детей
За вину отцов
До третьего и четвёртого рода!
…И всех ненавидящих Меня!
Хлестался теперь каждый лежачий персонально. Прицельно. И видимо, действо подходило к финалу. Кто получал свой удар, – поднимался на ноги и шёл дальше.
Бабы, возвращаясь от скудельницы с порожней телегой, бежали вдогонку за бичующимися, промокали тряпицами кровь на их телах.
